Театральная история

Ипполит Карлович потребил за это время рекордное для себя количество коньяка. От семисот граммов оставалось не больше ста. Он умилялся и пил, пил и умилялся. «Недоолигарха», как всегда, пронимало церковное пение. Уже наступил момент, когда он начал мечтать, что раздаст по рублю свое состояние. Как оглянется в последний раз на особняк свой, поклонится ему в благодарность за прожитые там годы и с легким сердцем пойдет навстречу солнцу. Навстречу смыслу. Но волнение не оставляло его. Он чувствовал, что это отпевание сулит ему мало хорошего. И пытаясь отвлечь себя от мирского, шептал: «Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти?» Он поставил бутылку на стол и спросил ее (ибо пришло уже время для разговора с изделием стеклянным):

– Како? Вот како предахомся тлению? Како бы так сделать, чтобы никако?

И отрезал лимонную дольку. И отправил ее в широко распахнутый рот. И, щурясь от кислоты, шепнул: «Како, никако». И закрыл серые непроницаемые глаза.

По храму поползла оглушающая тишина. Никто даже не кашлянул. Отец Никодим тихо пропел:

– Приидите… – но осекся. Его голос оказался таким хриплым.

Священник прокашлялся и произнес:

– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…

И снова всех оглушила тишина. Никто не решался первым подойти для последнего прощания. Все ждали вдову, но она стояла, закрыв глаза. Тишина становилась почти неприличной.

– Братья и сестры! – совладал наконец с собой отец Никодим. – Я не могу сейчас говорить то, что обычно произношу на отпевании. Я хорошо знал усопшего. Но высказывать мои слишком личные чувства неуместно сейчас, когда рядом его жена, его близкие, его друзья. Какие перемены произвела во мне его смерть – останется моей тайной. Но отзовется на всей моей последующей жизни. Говорить об этом – не время и не место.

– Прав. Не время и не место, – проговорил Ипполит Карлович, глядя на огромный экран, выпивая неизменный коньяк и закусывая неизменным же лимоном. Ибо новая бутылка была уже открыта.

– Мы препровождаем в жизнь вечную человека, которого Господь наш щедро одарил, которого послал нам на радость. Этот человек – художник. Все мы знаем, как в символе веры назван Бог наш.

– Творец неба и земли! – воскликнул Иосиф.

– Да, – ответил отец Никодим, не посмотрев в сторону кричавшего. – Творец неба и земли. Но буквальный перевод этих слов – поэт неба и земли.

Когда отец Никодим произнес слово «поэт», вдохновение наконец-то начало овладевать им. Он обвел пламенеющим взглядом господина Ганеля, Наташу и Александра, Балабанова, плачущего крупными слезами, и Сильвестра, который молчал так глубоко, что, казалось, никогда больше не заговорит.

Вдова Преображенского смотрела на плохо загримированный шрам на виске Сергея и тихо причитала: «Столько денег взять, столько, и ничего, ничего не замазать… как же Сереже сейчас стыдно, он разве так выглядел когда-то, он всегда хорошо выглядел, за что же его так сейчас, все же смотрят… когда все смотрели раньше, он не мог так выглядеть, а сейчас воспользовались и опозорили, воспользовались и опозорили…»

– Поэт неба и земли! – огласил храм отец Никодим. – Бог – великий поэт, который своим словом сотворил мир. И своим словом посылает Он в жизнь таких, как Преображенский. Мы видели человека, на кого Господь указал: ты будешь своим даром свидетельствовать, что Я есть… Я часто думаю о том времени, которое наступило после сотворения Адама и Евы. Тогда, в эдемском саду, первый человек давал имена всему, что сотворил Господь. Давая имя, Адам постигал сущность каждой твари. Тогда был сотворен первый, эдемский язык. И сотворен человеком! К чему же стремится каждый художник? Дать имя всему, что сотворил Бог. И тем самым прорваться к первоязыку, на котором говорил Адам.

Наташа вспомнила, как в первые дни их с Сашей романа говорила, что мечтала бы «жить в то время, когда создавались слова». Она со значением посмотрела на Александра. Он ответил ей насмешливо-ласковым взглядом: «Нет-нет, твои игры со словами никакого отношения к эдемскому языку не имеют».