Театральная история

– Пока не станем ему сообщать о радикализме постановки. Встретимся и расскажем о вечной любви, о значении для юношества великой трагедии Шекспира, о ее воспитательной роли…

– Ага, а потом он на премьере увидит, что Джульетта – мужик, а христианский монах – буддист! И прощай, наш главный спонсор! А его перехватят на лету! Думаешь, Иосиф, мои конкуренты – вернее, те идиоты, что мнят себя моими конкурентами, – Хозяин уважительно посмотрел на портрет Мейерхольда, чтобы удостоверить всех: конкурент у него один, да и тот больше не поставит ни одного спектакля, по крайней мере в этом мире, – думаешь, эта свора клеветников не увлечет его своими пасторалями? Своими проповедями под видом постановок?

– Потом будет такой успех, что ему останется только присоединиться к аплодисментам, – уверяет Иосиф. – Я устрою печатный восторг у немцев и французов с упоминанием Ипполита Карловича. А когда он вызовет тебя, ты уже со статьями в руках: «Ипполит Карлович, "Ди Цайт" и "Ле Монд" славят вас как передовую фигуру мирового меценатства». И что, он станет отказываться от лавров? Он герой, он не будет стулья ломать.

Хозяин задумывается, и мы видим, как откуда-то из глубин его титанического духа поднимается свет и озаряет лицо.

– А-лилуйя! А-а-лилу-уйя! Алии-илу-уйя! – затягивает режиссер, и к нему присоединяется приятный фальцет Иосифа и неожиданно густой в пении голос карлика. Через несколько секунд я слышу в общем восхищенном хоре и свой голос.

Режиссер распахивает дверь кабинета и возглашает:

– Светлана! Сэндвичи нам! Сэндвичи!

Объявляет так, словно сейчас должна появиться королевская чета, а не пара бутербродов. Мы вчетвером в ожидании смотрим на растворенную дверь. Мелким, быстрым шагом входит Сцилла Харибдовна, ставит на стол поднос с сэндвичами и исчезает.

Я ем и гоню все мысли о том, что сейчас со мной произошло. Режиссер даже не пожирает, а заглатывает. Иосиф жует часто, пережевывает мелко, а карлик обгрызает корочку, чтобы потом впиться мелкими зубками в мякоть. Вдруг Иосиф отстраняет от себя кусок сэндвича и мрачнеет.

– Не понравилось? – мрачнеет и режиссер.

– У меня началась диета, Сильвестр.

– Люблю чудаков, Иосиф! Дай Ганелю.

Карлик сам подскакивает за сэндвичем. Я вижу, что пора прощаться, но не могу уйти без соизволения. С ужасом чувствую, что начинаю тяготить своим присутствием режиссера. Что делать?

– Знай, Александр! Завтра в твою честь и в честь нашего новоприбывшего, – режиссер улыбается Ганелю, – черт, чуть не сказал «новопреставленного», извините… Так вот, завтра в вашу честь я закачу в «Мариотте» несусветный банкет!

И едва господин Ганель представил себя в смокинге, задумчиво-печально принимающим поздравления и снисходительно прощающим завистливые ухмылки и смешки, а я подумал: «Итс импосибл!», режиссер добавил:

– Разве так важно, что банкет в вашу честь пройдет без вас?

Иосиф хихикнул, а режиссер встал со стула. Мгновенно вскочили и мы с Ганелем.

– Ну, таланты, ну, будущие звезды, давайте, мчитесь домой учить шекспировский текст. Брат Лоренцо, вы завтра не нужны, хотя можете прийти на сбор труппы, а Джульетту я жду в десять. Адью.

Прощальный пинок под зад мы с карликом приняли с благоговением и обменялись изумленно-счастливыми взглядами уже за черной дверью кабинета. Господин Ганель совладал с собой первым. Он протянул мне руку и попрощался полукивком головы. Светлане он отвесил более теплый поклон. Что сделал я, не помню, но отмечаю: это был один из тех редчайших моментов, когда я не помнил себя.

Не знаю, стоит ли говорить очевидное? Наш режиссер – шизофреник. В театре это приветствуется. И еще – он гений.

Я нажал кнопку вызова лифта. Вышел на улицу.

Солнце.

Я вошел к режиссеру безвестным актером, а вышел – Джульеттой лучшего российского театра. Теперь все в моих – пусть и женских – руках.

Я раскрываю рот. И туда летят банкеты и фуршеты, восторг красавиц и погоня папарацци, автограф-сессии и океан цветов. Я слышу мерный звук кондиционера в номере тысячезвездочного отеля, где я возлегаю рядом с огромногрудой и стройноногой красавицей. Это не Наташа. Это девушка, ласками которой я воспользовался лишь на эту ночь, и утром она обнаружит на туалетном столике автограф и теплые пожелания счастья. А Наташа, ушедшая наконец от мужа, ждет меня из парижских гастролей в нашей просторной квартире на улице Тверской (прощай, мой Теплый Стан!). И любовь моя к ней тем сильней, чем свободней я себя чувствую благодаря обожанию бессчетного количества женщин и девушек…

Захлопнуть ли рот? Нет, я вместителен! О, я вместителен!

Легкость и тяжесть? Дородовая травма? Индийское кино как символ счастья? Я посылаю все к чертям. И мой печальный караван летит по небу – вверх и влево: я на сцене истекаю ненавистью, глядя на успех врага; Наташа приходит ко мне, укутанная в страдания мужа; «Ты прав! Этого делать нельзя!» – говорит моя мать, обнимая отца…

Как же я раньше не замечал, как гадка и тускла, как бедна и убога моя жизнь? Вернее, как убога она была до этой встречи, до этого дня, до этого голоса, который, как мне кажется, способен сотворить меня заново?