Театральная история

Я обернулся на здание театра с тем чувством, с которым, я полагаю, смотрят на церковь новообращенные.

Нет повести печальнее

«– Какие эро-планы? – спросила Наташа, и я сразу принял решение.

Следующие десять минут нам было очень хорошо. Когда последствия моего решения были исчерпаны, а потом исчерпаны снова, уже до дна, я рассказал ей о сегодняшнем чуде.

– Кого? Джульетту? – ее глаза, ярко-зеленые, изумлены. – Ты шутишь?

– Только если режиссер шутит, – я затянулся сигаретой, что делал в постели только в случае крайнего блаженства или печали.

– На шутку не похоже, нет. Саша, это успех. Ус-пех. Ты успел. А я навсегда опоздала.

Голос Наташи дрогнул. Я еще раз заглянул в ее глаза: на меня смотрела ярко-зеленая актерская ревность.

– Почему ты? Почему опоздала?

– Раз моему любовнику предлагают роль Джульетты в театре, о котором я мечтаю, значит, мне уже ничего не успеть.

Она отвернулась. Я взял ее за плечо, хотел повернуть к себе, но почувствовал сопротивление.

– Не порадуешься за меня? – спросил я робко, словно обращаясь к той Наташе, что была рядом десять минут назад. Но холод ее ответа не оставил сомнений: перемена фатальна.

– Тебе сделали странное предложение, Саша. Как будто судьба метила в меня, промахнулась, и на тебе – ты стал Джульеттой. Нет, этому я не порадуюсь.

– Мне отказаться?

Она улыбнулась сквозь печаль. Я этого не вижу. Но чувствую.

– Разве я не знаю, что, если даже начнется светопреставление, ты все равно пойдешь репетировать – свое представление. Дорогой, не смеши меня, я ведь тоже актриса, как и ты.

– Ты как будто ненавидишь меня.

– Хуже, я себя ненавижу. – она садится на кровати ко мне спиной, облокачивается на спинку красивой тонкой рукой и обращается к стене. – Я доплелась до пика своей карьеры. Мужчина, который с такими звериными стонами в меня кончает, получил роль Джульетты.

Вдруг она обернулась через плечо, метнула в меня злой взгляд:

– Почему ты так стонешь? Думаешь, я не вижу, как ты играешь в безумную страсть? Все, теперь ты получил роль – играй на сцене, а нашу постель освободи от спектаклей.

Тишина.

Сигарета догорает до фильтра. Я затянулся лишь раз – дальше она догорала сама, и я совсем не к месту вспомнил, что самодогорание сигареты – верный признак того, что в ней таится множество вредных веществ. Трубка моего отца гасла, едва он прекращал затягиваться. А это значит, что в табаке нет никаких веществ, поддерживающих горение. Значит, что трубочный табак не так вреден, как сигареты. И выходит, что абсолютно правы те экологически-онкологически озабоченные люди, которые пишут на пачках "курение – причина рака легких", "курение убивает", "приводит к импотенции"… У меня перед глазами встали легионы сигаретных пачек, тех, которые я уже выкурил, с каждым вдохом призывая в свою жизнь импотенцию и рак. И мои мысли потекли – независимо от меня – в сторону медицинскую. Лишь усилием воли я прервал их течение и стал рассматривать – сантиметр за сантиметром – обнаженную спину Наташи. Взглянул на ее руки – одной она облокотилась, а другой выстукивала на спинке кровати мелодию прерывистую, нервную, и казалось, стук становится все громче, заполняет мою комнату, мою голову… Медицинские мысли улетучились.

Внезапно Наташа прервала музицирование. Мой взгляд продолжил путешествие по ее спине, в тот момент я не чувствовал ни досады, ни обиды. Ничего.

Тишина.

Наташа посмотрела на меня, отвернулась снова и прошептала (раздраженный голос сменился растерянным):

– Прости. Прости, пойми меня.

Я ее понял. Но не простил. Напротив, это нежданное извинение меня разозлило. Я увидел, что она сама понимает, как жестоко сейчас со мной поступает. Она признала вину – это подпитывает мою обиду.

Я хотел обсудить с Наташей двусмысленность назначения, оно блестящее, оно сулящее, но ведь играть я буду не мужчину. Может быть, жизнь снова меня морочит? Может быть, предложение Сильвестра – как мой кот: смесь высокопородистого с беспородным? Насмешка и шанс? "Собери все это в пыльный мешок и сожги!" – вспомнил я слова режиссера и прервал внутреннее бормотание.

Наташе стало неловко от снова наступившего молчания. Я давно заметил: Наташу беспокоит молчание, тревожит тишина. По всем законам наших ссор я уже должен был сказать: "Да ладно, давай забудем". Но я ни за что этого не скажу.

– Прости, – повторила она, – ты же знаешь, я не умею делать вид…

– Прибереги эти штучки для мужа. Может, он до сих пор принимает эгоизм за искренность.

Я больше не хочу смотреть на ее изогнутую, наглую спину. Поднимаюсь, набрасываю на плечи пододеяльник (не люблю халат), иду на кухню, ставлю чайник. Вода закипает, заглушая печальные вздохи, доносящиеся из спальни. Бог ты мой, она страдает! Она!

Завариваю чай. Отрезаю дольку лимона. Бросаю в чашку. Делаю первый глоток. В дверях кухни – Наташа. Она обнажена. Протягивает ко мне руки – я любил ее руки – и начинает декламировать. Я с первых слов узнаю текст своей новой роли: