Театральная история

— Подумай, на каком краю ты меня держишь. Видишь, каков я даже при тебе! А без тебя? У меня денег даже на богоборчество хватит… Не поджимай так губы, я шучу. Уходить ты собрался, потому что со мной рядом слишком грязно. Ты о репутации задумался. Об имидже.

Священник хотел выкрикнуть — «довольно паясничать!», но вместо этого тихо сказал:

— Я как в капкан угодил. И оставаться совесть не дозволяет, и уйти.

Отец Никодим замолчал. Губы его подрагивали. Ноздри раздувало гневом. В издевках Ипполита Карловича была правда, и это вызывало еще большую обиду.

— А на что тебе сдался этот театр? — вдруг спросил Ипполит Карлович, — хорошо, настанет момент, я выгоню Сильвестра. Тем более что он там что-то затеял нехорошее. Это ясно как божий день. Или божья ночь. Вот эта.

Священник с внезапной страстью произнес:

— Театр необходимо сделать храмом.

Ипполит Карлович опешил.

— Храмы и так есть.

Отец Никодим нервно зашагал вокруг недоолигарха — скрип ботинок окончательно победил шелест снега.

— Меня терзает, что культура и религия так разделены. Когда я один, ночью, наедине с собой…

На секунду он задумался, стоит ли говорить столь откровенно. И решил: нужно наконец узнать, как отреагирует Ипполит Карлович на его мечту. Узнать и принять решение окончательное: оставаться дальше подле такого человека, или же это не имеет смысла. Причем — ни для кого из них. И отца Никодима понесло:

— Ночью, когда я слышу голос Бога, я чувствую, что призван восстановить разрушенные связи религии и культуры.

Ипполит Карлович посмотрел на священника с каким-то удавьим интересом.

— Если вам, и правда, интересно, то вот что! Вот что я вам скажу! Меня завораживает история двух христианских мучеников. Они для меня символы слияния религии и культуры.

— Я тебя очень слушаю, отец Никодим.

«Он уже не называет меня святым отцом, выучил, наконец!» — и, вдохновленный этим, как добрым знамением, священник начал приоткрывать перед Ипполитом Карловичем грандиозное здание своей мечты.

— Завораживает меня история двух мучеников! До того, как стать мучениками, они были знаменитыми языческими актерами. Это было в первые века христианства. Тогда было опасно открыто признаваться, что ты христианином… То есть, что ты христианин. Да что же с языком моим! Не слушается совсем… Не смогу без них говорить… Без нее…

И тут случилось чудо. Отец Никодим порылся в подряснике и достал непочатую пачку сигарет. Тоненьких, с ментолом. Блеснул огонек зажигалки (она тоже была извлечена из подрясника), и дым взвился над головой священника. Ипполит Карлович восхищенно шепнул:

— И давно грешите, святой отец?

— Это не грех. Хотя грех, конечно, но сейчас волнуюсь так, что не могу без него. Простите меня.

— Я-то что. Мне даже. В радость. — Ипполит Карлович снова вернулся к точкам и многоточиям. — А вот эту простую душу. Смотри, как смутил.

Он указал на шофера Шуру, который почти с ужасом наблюдал, как дымит батюшка. Отец Никодим с тоской поглядел в его сторону, но занятия своего не оставил.

— Будучи актером-язычником, Ардалион должен был изображать отречение от Христа. Прямо на сцене он почувствовал присутствие Духа Святого.

И отказался играть. Отказался! Игра была кончена навсегда. Но ощутил он присутствие Духа Святого благодаря ей!

Отец Никодим выпускал на волю свою речь вместе с клубами дыма. Ипполит Карлович думал с изумлением: «Так вот куда клонит отец наш… Игра и Дух Святой… Однако».

Почти уже не заботясь о том, понимает ли его Ипполит Карлович, слушает ли, отец Никодим в волнении и дыму продолжил:

— Мученик Порфирий! Пожалуйста!

— Да, пожалуйста!

— Он должен был прилюдно надругаться над таинством Крещения. Тоже на сцене, прямо перед толпой язычников. А я думаю, что зрители — всегда язычники, что любая толпа — это язычники, которых нужно неустанно обращать в веру, которым нужно неугомонно напоминать о Христе…

Отец Никодим почувствовал, что последняя фраза звучит комично, а смешным он быть не хотел. «Неугомонно напоминать… Как о стае птичек говорю, а не о вестниках Царства Божьего». Он сбился снова. Замолк тоскливо.

— И что Порфирий? — помог Ипполит Карлович вопросом.

— Едва он произнес крещальную формулу, — продолжил отец Никодим, разгорячаясь с каждым новым словом, — как почувствовал, что не может кощунствовать, не может измываться над святым таинством. Он ощутил всем сердцем, что в христианстве — истина. И, не страшась ничего, — поскольку он узрел Господа, а что тогда может испугать? — он сказал, что верует во Христа как сына Божия. А назвать себя христианином перед языческой толпой значило — умереть. И он был обезглавлен.

— Отец Никодим, ты куда клонишь?

— Где сейчас обитают люди, религиозно одаренные, но не нашедшие религии? К какой пристани причаливают те, кто неустанно ищет истины, и не верит, что она — в Церкви? Чьи голоса громче голосов всех проповедников? Это голоса людей искусства. Тех, кому ведом пыл крестоносцев, но неведом крест.

Отец Никодим перевел дух. Сигарета закончилась, он обернулся по сторонам, ища, куда бы ее кинуть.