Театральная сказка

Ветка мёрзла в нелепой одежде Гретель. Ботинки её от хождения по камням давно развалились, кожа на пятках обрела грубость и жёсткость велосипедной покрышки, ладони покрылись мозолями, похожими на наждачную бумагу. Мышцы стали крепкими, ей казалось, ещё немного, и она сможет разрывать камни голыми руками, словно перезрелые арбузы.

Склон горы покрыл слой снега толщиной с могильный холм, и работать стало ещё тяжелее.

К счастью, через четыре месяца пришла весна, солнце стало пригревать крепче, снег сошёл тысячью говорливых, будто первоклашки, ручьёв. По утрам ей больше не приходилось ломать лёд на роднике.

Прилетели птицы, ивы укутались фатой молодой листвы, пузатые жуки упали в траву.

Ветке стало почти легко. Нет, камни не стали легче, и носить их приходилось всё так же далеко, но на душе просветлело, словно на сердце присела большая бабочка с пёстрыми крыльями. Девочка носила камни и пела. Иногда даже танцевала, если позволяла тяжесть ноши.

Горячим маревом, миражом промелькнуло лето.

Снова полетели листья с ив, хрустнул первый лёд, и первая птица-снежинка опустилась на каменную пустошь.

Незаметно Ветка перестала считать годы и, словно слепая лошадь в упряжи, просто таскала камни, бездумно следуя хороводу природы.

Она почти забыла, зачем и почему это делает, и помнила лишь о том, что нельзя останавливаться, что любая остановка – предательство.

За долгие годы образ Мыша почти стёрся из её памяти, остался лишь горячий комочек в груди, который, наверное, и можно было назвать памятью или любовью.

Одежда истлела и опала, словно листья с деревьев над родником, а она всё работала и работала. Целыми днями от восхода до заката колючего горного солнца.

Однажды она подняла очередной камень и открыла ладонь, похожую на кленовый лист, чёрную от грязи и пыли и почти неотличимую от камня. Долго смотрела, пытаясь осознать увиденное и не веря собственным глазам. Потом уткнулась в ладонь и зарыдала. Колотясь грудью о камни, громко всхлипывая и задыхаясь. Рука, забывшая тепло человеческого прикосновения, дрогнула под её слезами.

Ветка опомнилась, принялась разбрасывать булыжники, разгребать пыль, гравий, крошево и очищать мальчика. Она открыла его лицо, долго сдувала пыль с век, боясь, чтобы он не запорошил глаза. Веки дрогнули и чуть приоткрылись. Взгляд из-под них был расплывающийся и безумный. Ребёнку, пусть он даже почти подросток, нельзя оставаться на годы наедине с собой.

Ветка очистила его, обмыла водой из родника. Выкинула прах истлевшей одежды, прикрыла листьями ив.

– Мыш, Мышик, ты слышишь меня? – разговаривала она с ним, но он лишь смотрел бессмысленными матовыми глазами в небо и молчал.

– Мышик, родной мой, это я, Ветка. Ты помнишь меня? Мы с тобой вместе играли в театре, помнишь? «Ганц и Гретель». Ты – Ганц, я – Гретель. Ну! Вспоминай!

Округлый, похожий на упитанного борова, валун придавил ноги мальчика. Ветка, как ни пыталась, не смогла не то что сдвинуть «борова» с места, но даже и пошевелить его. Тот лежал, словно отдыхая, и во всём его виде сквозила самодовольная уверенность, что его отдых приносит кому-то невыносимые страдания.

Ветка почти не отходила от Мыша. Разговаривала с ним, пела ему песни или просто лежала рядом, обняв, как это бывало раньше на безнадёжно далёком подоконнике с видом на Москву-реку.

Понемногу в лице и взгляде мальчика стало проступать что-то живое, глаза начали двигаться, по лицу пробегали тонкие волны от оживающих мускулов.

Но первое слово, которое он произнёс, было «больно».

Ветка знала, насколько больно ему должно быть. Она видела, с какой беспощадной силой валун придавил его ноги, и не понимала, почему они до сих пор не сломались с ужасающим хрустом.

Ветка принялась стучать по валуну, надеясь откалывать от него кусочек за кусочком и освободить Мыша, но мальчик так жалобно застонал, что она тут же оставила это занятие.

Она сломала палку, длинную, словно шест для прыжков в высоту, и попыталась, действуя ею как рычагом, сдвинуть камень, но безрезультатно. Валун лежал непоколебимо, будто стал единым целым с телом горы.

И однажды утром Мыш сказал Ветке:

– Не надо ничего делать. Время сделает всё за нас. Оно расколет этот камень. А если этого будет недостаточно, расколет его ещё и ещё раз. Надо только подождать.

И они стали ждать.

Каждый полдень, когда камень раскалялся, Ветка охлаждала его водой из родника, которую носила в руках, надеясь, что перепад температур приблизит крах «борова». Мыш недоумевал:

– Зачем? Подумай, сколько ты можешь принести в своей горсти? Камень даже не заметит этого. Не надо. Я не хочу, чтобы ты мучила себя понапрасну. Лучше посиди со мной, – улыбаясь сквозь ставшую уже совсем привычной боль, сказал Мыш.

Он хорошо научился улыбаться сквозь боль, этот мальчик. Никто бы не поверил, глядя на его безмятежное, спокойное лицо, что на его ногах лежит многотонная глыба.

Они много разговаривали.

– …Ты веришь людям? – спрашивал Мыш.

– Не всем. Только тебе, Альберту и зрителям, – отвечала Ветка.

– Но зрителем может стать всякий.