Театральные люди

— Вы помните ее бег? — мог он вскричать посредине вполне себе бытового разговора, что надо бы купить абонемент в фитнес-центр и заняться собой. И только посвященные догадывались, что речь идет о Галине Улановой, о знаменитой сцене бега Джульетты в развевающемся черном плаще.

А если темой беседы становился чей-то развод или семейный разлад, он обязательно сворачивал на Аллу Тарасову в «Анне Карениной».

— Аннушка, что мне делать? Что мне делать? — вдруг начинал причитать Вульф, закатывая глаза и как-то по-простонародному раскачиваясь из стороны в стороны, показывая, как это делала мхатовская прима, и вновь проживая эти театральные мгновения.

С Марией Ивановой Бабановой они тоже долго и страстно дружили. Уже после ее смерти были даже опубликованы ее письма, где фигурирует «Виталик из Баку». Он часто бывал у нее дома на улице им. Москвина (теперь Петровский переулок) и на даче в Малеевке. Именно он принес ей пьесу Э. Олби под оптимистическим названием «Все кончено» и убедил Ефремова поставить ее во МХАТе. Он был ее друг, конфидент, советчик. Но что-то там между ними произошло, после чего ему было резко отказано от дома, и они расстались.

Когда однажды я спросил его об этом впрямую, он, всегда такой словоохотливый, не стал вдаваться в по-дробности, дав понять, что стал жертвой клеветы. Впрочем, Мария Ивановна была знаменита своим невыносимо-тяжелым характером, от которого пострадал не он один. Наталья Крымова рассказывала, как после телевизионной программы, подготовленной ею с превеликим тщанием и любовью к юбилею народной артистки, та на следующее утро вместо ожидаемых восторгов и благодарностей обдала льдом, как умела только она, и ошарашила вопросом: «Наталья Анатольевна, за что вы меня так ненавидите?»

Оказалось, что Бабановой не понравились несколько крупных планов и вид ее старых рук в кадре. Причем одними претензиями к Крымовой она, разумеется, не ограничилась, а не поленилась дозвониться и до всесильного председателя Гостелерадио С. Г. Лапина с требованием уничтожить ненавистную ей юбилейную программу. В качестве компенсации за понесенный моральный ущерб Лапин галантно предложил увековечить любой спектакль с участием Марьи Ивановны, на что она милостиво согласилась. Исполнено это будет спустя пять лет, как раз тогда, когда состоится премьера «Всё кончено».

Рассказываю так длинно, чтобы не сложилось превратного впечатления, что дружить с этими великими женщинами было таким уж легким и доступным делом. Вовсе нет! Похоже, Вульф был единственным представителем мужского пола, кто готов был выдерживать их приступы отчаянья и гнева, выслушивать жалобы на родственников и рассуждения о судьбе России, терпеть их ревнивые наезды и вздорные обиды, прощать бездонный эгоизм, жалкую расчетливость и старческую сварливость. Он помнил их молодыми, в силе и славе, со знаменитыми любовниками, всемогущими мужьями, толпами поклонников. Он наблюдал их одинокое угасание в ожидании новых ролей и редких приглашений из Дома актера. Он проживал вместе с ними их тихий закат, неизменно омраченный бедностью, безденежьем и болезнями. Из всего этого еще при их жизни он сочинял свои пронзительные саги, которым благодарно внимало все взрослое население на территории РФ — от президента до консьержек в подъездах элитных домов.

Из всех телевизоров нашей Родины лился его голос с далеко не идеальной дикцией, но завораживающей интонацией мудрого театрального сказочника. Это был голос прошлого, настигавшего нас какими-то давно забытыми обертонами и утраченными свидетельствами. Голос романтика, безответно влюбленного и безнадежно страдающего от холода жизни, который в полной мере пришлось испытать его героиням. Это был голос миссионера, благородного рыцаря культуры, последнего защитника высоких традиций, каким он себя ощущал, проходя через турникеты Телецентра в Останкине.

Интеллектуалы, как им и полагается, высокомерно морщились («Ну что там Виталик опять заливает»), но народ его любил. И рейтинги у «Серебряного шара» были высокие. У Вульфа было то, чем не владели его более молодые и, может быть, даже более просвещенные коллеги, — прирожденный дар телегении. В век клипового сознания и мгновенно меняющейся картинки статичная мизансцена с единственным рассказчиком в кадре выглядела старомодной до архаичности, но в этой наивной повествовательности было что-то магическое. Язык не поворачивался назвать Вульфа «дедушкой». Он был именно что пожилым господином из бывших, за которым смутно угадывался почти уже исчезнувший контекст другой жизни с фамильными библиотеками, подмосковными дачами, абонементом в Консерваторию, ежегодными поездками «на воды» куда-нибудь в Карлсбад, еще не ставший Карловыми Варами. И даже не очень важно, про кого он рассказывал (хотя он всегда старался быть максимально увлекательным) — куда интереснее было наблюдать за ним, следить, как он выстраивает рассказ, придумывает свою драматургию для очередной судьбы, на чем делает акценты.