Никакой самый великий режиссер не создал бы более убедительный и экспрессивный образ «Пира во время чумы», чем тот, что являла собой в этот вечер сцена первого театра страны. И вот посреди этого нескончаемого пьяного застолья появляется Степанова в черном платье от Зайцева: высокая, прямая, непреклонная, разом похожая и на Ермолову с серовского портрета, и на всех великих актрис прошлого. Она пришла, чтобы напомнить живым о мертвых, сказать о своих учителях, о своем МХАТе. Пришла, чтобы еще раз увидеть зал, с которым столько всего было связано в ее жизни, постоять на сцене, которую когда-то знала наизусть до последней дощечки и гвоздика. Все стало чужое. И она здесь чужая. Нет никакого дела до ее откровений ни новому времени, ни всем этим людям, продолжавшим галдеть нестройным, ресторанным хором у нее за спиной, пока она говорила. Все ее слова мимо. Никто не слушал. Не стоило тратиться на новое платье и парикмахера. Вполне могла остаться дома и посмотреть юбилейный вечер по телевизору. Вряд ли бы кто-то и заметил ее отсутствие. Впрочем, нет, не прийти было нельзя. Все-таки старейшина! Ефремов настаивал, требовал и даже сам позвонил: «Как же мы без вас, дорогая Ангелина Иосифовна!» Напрасно она ему не сказала, что очень даже легко и прекрасно. Но нет, зачем-то опять подчинилась. В очередной раз, в последний раз…
Так совпало, что ровно через месяц после мхатовского юбилея случился ее день рождения, на который она меня и пригласила через Виталия Вульфа. Был тихий морозный вечер. Новый дом в старых арбатских переулках выделялся нарядным номенклатурным видом. Консьержка, лифт
Сама она почти ничего не ела и не пила. Кусок именинного пирога с капустой так и пролежал нетронутым на ее тарелке весь вечер. Я сидел сбоку и почти не видел ее лица. Только руки, которые время от времени взлетали над столом, пытаясь дирижировать подачей блюд и общей беседой. Худые, прозрачные до синевы, какие-то дюреровские руки с длинными морщинистыми пальцами без единого кольца. В них была видна голая суть характера, а по сухим линиям на узких ладонях, наверное, можно было прочесть ее судьбу.
В какой-то момент я потянулся в центр стола за виноградом и неловким жестом подхватил целую гроздь. Попытался ее разделить, но меня остановила Степанова.
— Берите всю. Будем щипать вместе, — сказала она тоном опытной кокетки.
Меньше всего она была настроена говорить про театр и про минувший юбилей. Тем более что за столом были Ия Саввина и Татьяна Лаврова, актрисы ефремовского МХАТа. Ставить их в неловкое положение Степановой явно не хотелось. Они это, похоже, оценили и смиренно промолчали почти весь вечер, чего от них я никак не ожидал. Обе дамы были яркие, злые на язык, ироничные, за словом в карман не лезли. Но в присутствии Степановой обе как-то стушевались. Вообще понятие театральной субординации я впервые осознал именно там, на дне рождения у Степановой. Надо сказать, что раньше в старых академических театрах иерархия положений соблюдалась неукоснительно: есть первая актриса и все остальные. Есть ведущий актер и его дублеры. Пусть никто не обманывается и не поддается на фамильярные провокации и амикошонские контакты старших по званию с младшими за кулисами или в актерском буфере. Статус есть статус.
Степанова, даже выйдя на пенсию, сохраняла за собой положение первой мхатовской актрисы, которая играла с самим К. С. Станиславским и участвовала как первая исполнительница в легендарных спектаклях В. И. Немировича-Данченко. Тем более ее должна была раздражать чрезмерная активность другой мхатовской старухи Софьи Казимировны Пилявской, провозглашенной Ефремовым чуть ли не любимой ученицей Станиславского. Несовместимость масштабов обеих актрис была очевидна всем. Это как если бы при вдовствующей королеве ее бывшая фрейлина вдруг стала претендовать на трон.