Театральные подмостки (СИ)

-- Любит до безумия! -- вклинилась Лиза. -- Они жить друг без друга не могут! Он ведь не хотел жениться, -- голос её задрожал, а в глазах блеснули слёзы. -- Он ей говорил: "Любовь моя, я уже не молод, я погублю и тебя и себя. Я боюсь, что не смогу сделать тебя счастливой, и это для меня невыносимо. Я люблю тебя больше жизни, больше всего на свете!" Гнал от себя Аркадий Андреевич Ксению, всё делал, чтобы порвать с ней навсегда. И тогда она вскрыла себе вены, и её еле-еле спасли. И только после этого Аркадий Андреевич сделал ей предложение руки и сердца. Вот так, невозможно, невозможно бороться с настоящей любовью! От себя не убежишь!

Николаю Сергеевичу, видимо, надоело слушать эту бредятину, а может, он пожалел Ольгу или меня, и решил вмешаться.

-- Да перестаньте вы! Опять Ваньку валяете! -- сказал он, искоса поглядывая на меня. -- Гляди, уши развесил... "Настоящая любовь, вены резала..." Ничего она не резала!

-- А я чё... -- кокетливо замялась Лиза. -- Я, может быть, свою историю вспомнила...

-- Знаю я этого Аркадия Андреевича. Этому, старому ловеласу, молоденьких подавай. Чуть постарела -- и в сторону. Наскучила -- и в сторону. Человек он -- совершеннейшая дрянь, да к тому же продажный чинодрал, трутень и приспособленец, всю жизнь возле государственной кормушки просидел и никакой пользы не принёс. Зато самомнение зашкаливает; главное, грит, любить себя... Поёт направо и налево, какой он умный и исключительный.

-- Ксения разве не знает, кто он? -- спросила Ольга.

-- А куда ей деваться: решение суженого... -- вздохнул Бересклет. -- Ничего не сделаешь.

Тут откуда-то ни возьмись появилась моя вдовушка Лера. Она гладила меня по плечу и утешала:

-- Что поделаешь, Ваня. Ты покинул наш несправедливый мир, а ей жить дальше надо. Ждала она тебя, ждала, а ты возьми и помри. Свинство, конечно, с твоей стороны. Теперь ей всё равно, хоть за чёрта лысого...

У меня в глазах от слёз помутилось, и вижу я сквозь фиолетовую рябь уже не гадкого старика, а самого настоящего старого чёрта с рогами, и лысина у него блестит, как намасленный блин, а на лбу смешной чуб, как у запорожского казака. Увидел этот чёрт, что я на него смотрю, повернулся в мою сторону, подмигнул и рукой помахал.

Лера вообще оказалась в этом сне необычайно добрая и ласковая. Она подсела к Ксении за свадебный стол и, как лучшая подруга, полезла в душу.

-- Ксеничка, милая, хорошая моя! Я так хочу, чтобы ты была счастлива! -- ворковала она ласковым и трогательным голоском (а с жала всё равно капал едкий сарказм). -- Вольно или невольно, но я виновата перед тобой. Ты ведь раньше могла обрести своё счастье. Гораздо раньше. Не буду кривить душой, я с самого начала знала, что вы с Ваней суженые друг для дружки. Но у меня такой несносный характер. Ваня сам виноват. Нельзя жить со злой женщиной. Это ведь страшный грех перед Богом! Преступление перед родом человеческим! Ума не приложу, зачем ему это надо было? Только это не я злилась, это судьба через меня злилась. Ксеничка, хорошая, добрая моя, я в долгу перед тобой. Я не успокоюсь, пока ты не будешь счастлива, -- и дальше она обратилась к жениху, к этому уродливому старику: -- Вы даже не представляете, какой бриллиант вам достался! Берегите нашу Ксеничку, пожалуйста, любите её. Она очень хорошая! Вот увидите, она родит вам много хороших детишек. Вы её просто на руках должны носить, пылинки сдувать. Обещайте мне, пожалуйста!

Лера говорила и всхлипывала от умиления, и слёзы, как осы с высунутыми жалами, расползались по её щекам в разные стороны. И было удивительно, как это моя вдовушка осилила столь длинный монолог и ни разу не поперхнулась и не захлебнулась от неискренних слов.

Ксения, казалось, её не слушала, она рассеянно и задумчиво смотрела перед собой. Потом неожиданно встала и попросила тишины. И когда гости более-менее притихли, прочитала стихотворение Беллы Ахмадулиной:

"О, мой застенчивый герой,

ты ловко избежал позора.

Как долго я играла роль,

не опираясь на партнера!

К проклятой помощи твоей

я не прибегнула ни разу.

Среди кулис, среди теней

ты спасся, незаметный глазу.

Но в этом сраме и бреду

я шла пред публикой жестокой -

всё на беду, всё на виду,

всё в этой роли одинокой.

О, как ты гоготал, партер!

Ты не прощал мне очевидность

бесстыжую моих потерь,

моей улыбки безобидность.

И жадно шли твои стада

напиться из моей печали.

Одна, одна - среди стыда

стою с упавшими плечами.

Но опрометчивой толпе

герой действительный не виден.

Герой, как боязно тебе!

Не бойся, я тебя не выдам.

Вся наша роль - моя лишь роль.

Я проиграла в ней жестоко.

Вся наша боль - моя лишь боль.

Но сколько боли. Сколько. Сколько".

Ксения читала со слезами, трогательно и жалостливо, и всё время в упор смотрела на меня. А я прятал глаза и кромсал котлету в крошево.

Как только Ксения замолчала, тут же закричали "горько". Кричали исступлённо и надсажено, орали до одури и хрипоты, и Лера старалась громче всех. Старик жених шамкал беззубым ртом, пялил свои слезящиеся мутные глаза и корчил корявую улыбку, а Ксения, оперев локти о стол, закрыла лицо руками и плакала навзрыд.