Течения

Сам Новый год я проспала. В другие дни ходила по коридорам, спускалась и поднималась обратно, не покидая корпуса, подолгу стояла на балконе, курила то тут, то там, иногда брала плед и ложилась где-нибудь на этаже, но в основном была в кровати, много спала. В курилке познакомилась с парнем-почвоведом. У него не было семьи, и мне было совершенно неинтересно почему. Я сказала, что больна, и попросила его приносить мне сигареты. Он оставлял пачки на подоконнике у лифта, а я кидала ему на карту деньги.

На самом деле я и правда была немного больна, хотя не настолько, чтобы посылать кого-то за сигаретами. Не все время я чувствовала себя одинаково плохо, мрак различался оттенками. Иногда мне хотелось положить себя в пустоту, и вот тогда я шла в коридор, стелила на пол плед и укладывала на него тело. Несколько раз я засыпала прямо на плитках. Меня было некому разбудить, а в коридорах почти не топили, так что я постоянно простужалась.

На соседскую половину я так и не зашла, зато пересмотрела все московские фотографии в телефоне, особенно долго разглядывала Верины, приближала их, отдаляла, не удаляла. Вот селфи, еще селфи, вот наши ноги, вот мы с сигаретами, вот Вера целует меня в щеку, вот я целую Веру в макушку, вот Вера за партой, вот Вера в моей общажной комнате, вот мы лежим на лоджии ее квартиры.

В какое-то утро, может быть, десятое или двенадцатое, я проснулась и узнала, что у меня закончилась вся еда, даже маслины и сухарики. Пустотка внутри орала и лупила по кишечнику и желудку. Но это был не голод, а выжирающая все мое внутреннее мясо печаль.

Я постояла, посмотрела в окно. Снаружи, под окнами, был магазин, который общежитские называли «У Анвара», потому что там работал Анвар и продавал «Виноградный день», «Вишневый день», «Блейзер» и другие дешевые полторашки в любое время суток. Анвар знал общежитских и запоминал новеньких, недавно заселившихся, которых старшие специально приводили к нему на смотрины. Там же продавалась какая-то еда, вроде колбасы и хлеба, но я все еще не могла выйти из корпуса.

Я легла на живот перед кроватью и начала доставать все банки и баночки, запихнутые туда мамой полгода назад. Те, что пришли в посылке в конце сентября, я тут же раздала, потому что именно домашние консервы стали для меня символом всего, что я не хочу повторять в своей новой жизни. Их содержимое вылезло из подземного небытия благодаря тяжелому труду папы, сохранило свою структуру в рассоле, над которым несколько жарких недель теряла сознание мама. Я все умела делать по дому, но только к закруткам не прикасалась ни разу. Даже Бэлла иногда чистила сладкие перцы от семечек или прокручивала помидоры в мясорубке. И хотя я любила есть со стола соленые огурцы, аджику и лечо, самих банок старалась не касаться.

Я выставила все консервы в два ряда и начала рассматривать крышки. Металлические, золотистые, с разноцветными картинками, все — подписаны маркером. «Лечо», «Огур.», «Пом.», «Виш.» и так далее, на одной крышке, прикрученной к банке с помидорами черри, которые я обожала, оказалось сердечко и слово «Доче». Эту банку я задвинула обратно под кровать.

Я позвенела рукой в ящике с приборами и вытащила консервный нож, старый, домашний, с деревянной ручкой. Он много лет работал на юге, отделяя металл от стекла, потом приехал в Москву в самом конце лета и с тех пор лежал без дела.

Открылась дверь. Я подскочила и уронила консервный нож, потому что испугалась, потому что никого не осталось в целом мире, повернулась ко входу и увидела Веру.

Я приехала раньше, я так больше не могу, — сказала Вера и налетела на меня.

Мы обнялись, Вера обнималась, как обычно, когтисто, словно ящерица. Вера заплакала, и я не была уверена, что в тот момент нужно было плакать, но была так сильно рада Вере, человеку, чему-то живому, любимому.

Мы сидели на полу, над открытой банкой, прислонившись к кровати, обнимались. Доставали из трехлитровки огурцы, прямо пальцами, рассол стекал по рукам и мочил локти. Хрустели, смеялись, говорили про Верины каникулы, Вериных родителей, Верину випассану, Верин загар, Верино отравление морепродуктами. Я слушала, спрашивала, я хотела слушать и спрашивать, а сама ничего не говорила, потому что было нечего, Вера чувствовала это и не мучила меня.

Как хорошо, когда лучшая подруга из деревни, засмеялась Вера, потому что грызла уже десятый огурец и его прозрачно-болотные куски вываливались у нее изо рта. Я не из деревни, у нас поселок, считай, пригород, сказала я. Да шучу я, снова засмеялась Вера, а потом сказала, уже не смеясь, что Максим, ну, помнишь, тот самый поэт, такой светленький, который тогда по-дурацки руку мне поцеловал, позвал на свидание и я пойду.

Мы легли спать на моей кровати, спина к спине, под одним одеялом, на одной подушке. Вера как-то договорилась с охранником, что сможет остаться. Вроде как семестр еще не начался и можно было не очень строго соблюдать правила.

Вера уснула быстро, я спать не могла. Я взяла телефон и добавила Максима в фейсбуке^[4], тот сразу подтвердил запрос, и тогда я написала ему.