Течет река

А второго из этих незадачливых педагогов мы полюбили и всегда очень тихо сидели на его уроках, но научить нас хоть чему-то он так и не смог. Впрочем, и не стремился к этому. Дитрих Львович должен был преподавать немецкий язык. Сам он тоже был немец. Но дело не в этом. Он прекрасно знал свой родной язык, а по-русски говорил немного смешно. Дитрих Львович, придя в класс, с облегчением опускался на стул, тяжело вздыхал, подпирал рукой поседевшую голову и начинал доверительно рассказывать нам о себе. Начинал говорить по-русски, потом, увлекаясь, переходил на немецкий. А тема была всегда одна — сложные отношения с племянником, который был единственным родственником Дитриха Львовича на всем белом свете. Племянник его — известный фокусник Кио, выступавший на арене Московского цирка и известный в других городах. Его все знают, но не знают, как несправедлив он по отношению к дяде, как плохо относится он к Дитриху Львовичу. Что бы сказала об этом мать Кио? — спрашивал нас Дитрих Львович. Что бы сказал его отец? Мы сочувственно молчали. Дитрих Львович вспоминал, как много сделал он для своего любимого племянника, как заботился о нем. Рассказ о прошлых временах так сильно действовал на него самого, что иногда слезы выступали на глазах. Борису Боссарту, который до этого учился в немецкой школе и хорошо говорил по-немецки, было поручено переключать Дитриха Львовича на что-нибудь другое. Тогда наш учитель вспоминал об уроке, вызывал кого-нибудь к доске, просил почитать из учебника кусочек текста, потом звал другого ученика и диктовал ему пару фраз, а тот старательно писал их на доске. Потом он задавал нам урок: прочитать дома следующую страницу в книжке и перевести пять-шесть предложений на русский язык. На следующем уроке все повторялось в той же последовательности и без всяких вариаций. Месяца через три Дитрих Львович заболел и больше не появлялся.

13

Впервые в театре я очутилась в шестилетнем возрасте. Вместе с родителями торжественно отправились в Большой на оперу «Снегурочка». Что такое опера, где находится Большой и почему этот театр называется Большой, мне объясняли в предшествующие дни. И вот наступил долгожданный выходной день и к двенадцати часам мы должны были прибыть в театр. Помню, что была осень, шел дождь, но платье на мне было летнее, самое нарядное из всех у меня имеющихся, — розовое с оборочками. В плащах и с зонтиком — одним на все наше семейство—долго ждали трамвай—пятнадцатый номер, который шел в Охотный ряд, потом долго на нём ехали вдоль Новинского бульвара к Кудринской площади, по улице Большой Никитской (ул. Герцена) к Манежу, затем налево по Охотному ряду. Вот огромные колонны, вот колесница и кони на крыше, вот мы уже входим, у нас проверяют билеты, и по лестнице поднимаемся куда-то высоко-высоко, входим в узкий изогнутый коридор и отдаем плащи и зонтик старику, а он взамен протягивает мне огромный бинокль. Отец вешает бинокль мне на шею, он на толстом шнуре, но смотреть в него пока, как говорят, ещё рано, да, по правде говоря, и некуда, так как продолжаем двигаться по узкому коридору. Надо найти свою ложу № 5. Находим дверь с этим номером и оказываемся среди красного бархата, а за красным бархатным барьером — красота неописуемая: сверху свисает огромная люстра, по потолку реют прекрасные женщины, развеваются их одежды, внизу - где-то далеко в глубине этого открывшегося вдруг пространства — ряды красных стульев, а по стенам — в несколько этажей размещаются длинные ящики, разделенные на отдельные загончики, и в каждом загончике —люди. Одни сидят и смотрят по сторонам, другие стоят и озираются. А левая стена вся завешана огромным бархатным красным занавесом, а перед ним в длинной и довольно глубокой яме – тоже люди. «Это оркестр», — сказала мама. А отец сообщал, заглядывая в купленную им книжечку, имена артистов. Заиграла музыка, погасла люстра, раздвинулся занавес и всё началось. Возникло опасение, что конца этому не будет. Внизу, на сцене передвигались поющие люди. Возникали разные видения — то лес дремучий, то какое-то селение. Кто о чем пел, было не совсем ясно, хотя сказку о Снегурочке я знала. Но вот занавес сдвинулся, оркестр замолк, все стали хлопать, тут я вспомнила о бинокле, стала смотреть вниз, ясно видя движущихся к дверям людей. Чувствуя, что конец всему близок, старалась изо всех сил рассмотреть и фигуры на потолке и лампы на ложах, но надо было и нам уходить со своих мест. Однако пошли мы не домой, а в буфет, где было интересно и оживленно. Расположились за столиком, принесли нам целый водное с тарелочкой пирожных, со стаканами чая, в каждой из которых плавало тоненькое колечко лимона, с большим апельсином. Эклер, бисквит, трубочка с кремом — что может быть лучше?