Teen Spirit

По вечерам мы с Сандрой приходили в нервозное состояние: мы решили не курить травку при девочке, и ближе к ночи нас ломало по-страшному. Мы начинали ее донимать: «Ты правда не устала?» или «Поздновато уже, пора тебе спать».

Я стремался Алискиной реакции, воображал, как она врывается к нам и устраивает скандал. Что в скандалах она сильна, я не сомневался.

И потом, если чего и не следовало делать на глазах у Нанси, так это торчать. Логично, в общем: в тринадцать лет я бы с ума сошел, если бы увидел, как мать курит косяк, а потом глупо смеется, развалившись перед телевизором. Я бы сгорел со стыда, меня бы стошнило от отвращения.

Общаясь с Нанси, я все пытался возродить в себе бывшего мальчишку.

Мне его чертовски не хватало. Не хватало его горячности, непосредственности, смешливости… Что-то тогдашнее угасло — я даже не знаю в точности когда; я оказался по другую сторону. Пропало воодушевление, душевный подъем, который я думал пронести через всю жизнь.

В четверг мы пошли все вместе к друзьям Сандры — предполагалось, там будет много детей.

Большой дом, очень милая публика, хотя и какая-то невыразительная. И кругом ребятня. Нанси отправилась к детям, а мы остались скучать со взрослыми. Когда мимо нас с воплями проносился ребенок, один из его родителей начинал орать, другой же знаками его успокаивал. Я с облегчением отметил, что старики теряются перед детьми так же, как и я. Выходило, дело не только в том, что я узнал ее слишком поздно.

Потом дети забились в кабинет и засели перед Интернетом. Время от времени они возникали, обычно по двое, приходили жаловаться к нашему столу. Не могли договориться, что именно делать в Интернете. Потом исчезали, появлялись другие, тоже оскорбленные, стояли возле нас минуту-другую, уходили.

У Нанси, видать, было все в порядке, мы ее часа два не видели. И вдруг послышались вопли, конкретные. Из кабинета, держась за голову, вылетел раскрасневшийся, зареванный пацан. За ним, повесив нос, шла Нанси, огорченная и готовая к тому, что ей сейчас влетит.

Она ему врезала. Не знаю уж почему. Он что-то сказал, ей не понравилось, и она его стукнула. Присутствующие уставились на меня, я сгорал со стыда; меня не удивляло, что у моей дочери трудный характер, но вот роль папаши, отправляющего правосудие, была мне в новинку.

Кто-то сокрушенно произнес «а еще девочка». Вместо того чтобы обрушиться на дочь, я обернулся, отыскал глазами говорившего и отыгрался на нем:

— Ну и что, что девочка? А если бы это сделал твой сын, лучше было бы, что ли?

Сандра меня поддержала:

— Да что вообще такое? Почему девочка должна сносить оскорбления, не реагировать?

Короче, мы в таком трогательном согласии испоганили им вечер. И сразу после этой сцены смылись.

В такси я старался изобразить строгость и неодобрение. Однако на моем лице, да и на лице Сандры, прочитывалось другое: прикольно все-таки, что она отколотила гадкого мальчишку. Он нам сразу не понравился. В итоге я произнес:

— Ну ты даешь, здорово ты ему вмазала… то есть вообще-то это плохо, понимаешь, ну нехорошо… но все равно ты здорово ему вмазала…

Я не мог скрыть, что целиком на ее стороне. Что разделяю ее гнев, понимаю чувство внутреннего дискомфорта, когда ты никого не устраиваешь.

Нанси долго донимала таксиста и заставила-таки его поставить скай-рок; мы возвратились в хорошем настроении: эдакая беспутная семейка.

Вечером, когда Нанси ушла спать, мы замастырили огромный джойнт, дабы компенсировать все недополученное за день, и Сандра, не отрывая глаз от телевизора, положила голову мне на плечо:

— Знаешь, из тебя клевый отец получается, просто потрясный.

Комплимент мне понравился. Впервые я, выслушав похвалу, не испытал ощущения, что всех надул. Роль отца мне удавалась. Возможно, у меня к этому талант.

Мне надо было в тот вечер обнять Сандру и поцеловать. Надо было следовать за ходом вещей. Но я воздержался. Как будто у меня вся жизнь впереди.

* * *

В конце недели Нанси убрала всех кукол и свои детские диски и подсела на металл. Мы не очень поняли, что происходит. От старшего брата одной подруги она услышала про «Уотч» и отыскала у Сандры диск. «Это хорошо?» — спросила она. «Дерьмо», — ответили мы, и она запала на него, еще не успев послушать.

Она позвонила подруге:

— Слушай, спроси у брата, он знает «Плеймо»?

В ожидании ответа она придерживала трубку плечом и болтала с нами о том о сем, потом неожиданно прерывалась:

— Знает? Скажи, что у меня есть… Вау! Это отпад.

При этом она смотрела на себя в зеркало и принимала соблазнительные позы, отчего мне хотелось лечь и умереть.

Нанси слушала «Уотч» и «Плеймо» поочередно, подряд, беспрерывно и на полную громкость, как это теперь принято, и скакала по всей квартире, будто зацикленная мажоретка.

Как и многие ветераны, мы с Сандрой болезненно относились к музыке, которой увлекалась нынешняя молодежь. Мы обвиняли их в том же, в чем наши предшественники обвиняли нас: что у них извращенное восприятие, что все они кретины, что не знают главного, не присутствовали при самом важном. А оно, понятно, происходило тогда, когда нам было двадцать.