Текст

У храма были скамейки в солнечном пятне. Илья присел – пощуриться и погреться. Хороший был день, чтобы выбрать жить. Нина, может быть, сейчас тоже гуляла и напевала что-нибудь. Может, первые испанские строчки.

Все он сделал правильно, что отправил ей это письмо.

Петя был бы доволен.

Зудело сказать. Взял телефон. Повертел в руках. Написал матери:

– В общем, с Ниной все нормально. Она с собой ничего не сделает. Я с ней поговорил. Хорошо, что я не стер твое письмо, которое ты сказала не стирать.

Поколебался и отправил; солнцем напекло. Через несколько минут мать отозвалась.

– Петя, какое облегчение! Я все думаю, как и когда лучше сказать об этом отцу. Лучше всего было бы на его юбилей. Ты же придешь?

Илья оправился, сел прямо. Пришел бы Петя на отцовский праздник? Пришел бы Илья к такому отцу?

– Как ты себе это представляешь?

– Петя, это все-таки юбилей. Шестьдесят лет, такая дата. Для него очень важная дата, ты сам понимаешь. Не только, потому что просто круглое число. А еще из-за пенсии.

В шестьдесят должен был выходить с почетом на пенсию, хотя и надеялся еще немного на службе задержаться, еще немного успеха перед старостью урвать. А вышел – преждевременно. Связано это с Петиными новогодними выходками? Он ведь требовал у Пети сдаться замминистерской дочке для собственного спасения. А Петя? Остался с Ниной. Как тогда все получилось?

– Я понимаю.

– Я очень боюсь, что если вы сейчас с отцом не помиритесь, то уже не помиритесь никогда. У меня сердце кровью обливается, когда я думаю, во что превратилась наша семья.

Петя бы сейчас коротко рявкнул: «Мать!» Илья понимал это, но сказал по-своему:

– Я этого не хотел, мам.

– Петя, тебе нужно перед ним извиниться. Просто извинись, а дальше я уже сама постараюсь. Он этого ждет, я знаю. Ему эта ситуация тоже в тягость. Но ты должен сделать первый шаг. Если ты покаешься, он тебя простит.

Перекосило, перекрючило бы сейчас Петю от одного слова «покаешься», конечно. А Илья не мог с матерью спорить.

– Думаешь?

– Посердится и простит. Ты ведь его единственный сын. Ты сейчас только поговори с ним, заранее. Ты совсем не можешь по телефону разговаривать?

Илья собрался.

– Мать, тут очень стремные люди вокруг. Я в сортире заперся, чтобы они мои эсэмэски не читали, а ты предлагаешь выяснять с отцом отношения!

– Когда это уже кончится? – Илья так и увидел, как она хмурится; как хмурится его собственная мама.

– Думаю, в четверг или в пятницу. Скоро, мам. Скоро кончится.

Написал и замерз.

Нахохлился; встал, решил идти дальше.

– Поговоришь с отцом? – не отпускала она.

– Напишу! – пообещал ей Илья.

И напишет. Почему, в конце концов, не написать? Почему на остатки хорошего настроения не помириться с отцом, чтобы замирить мать?

Петя был упрямый, Петя не стал бы просить прощения. Петя с отцом родился, никогда не смотрел на него, как на чудо, и никогда не думал, что отца может и не быть. Это у Ильи всегда земля не целая была, а только состояла из одной половины: до середины дойдешь, а там темная сторона, как у Луны. И не увидеть ее толком, и не ступить туда; что дальше, можно только догадываться. Вот всю жизнь и гадаешь, как это – когда отец. Каким он тебя сделал бы, если бы был.

Пете отца было чересчур много. Он был очень избалован круглой землей. Петя не стал бы извиняться. А у Ильи не было права за него дальше воевать. И желания.

Он притулился к ограде Пушкинского музея, разыскал Хазина Юрия Андреевича, выслушал его последний окрик и вывел ему по букве: «Хочу перед тобой извиниться за все».

За все.

Что не слушался, что хамил, что на хер слал, что своим малым умом жил, что твою мудрость за мудозвонство почитал, что не согнулся, а сломался.

Что вашему единственному сыну горло пробил, что сложил его, еще живого, в колодец и закрыл над ним, все слышащим, железную крышку.

Отец молчал, насупившись. Или просто не замечал телефона – футбол глядел, или чем там занимаются на пенсии. Ток-шоу смотрел про Украину, про Ротшильдов или про какую-нибудь Росгвардию. Пропустил, когда сын к нему из ниоткуда приходил на поклон.

Ну ма, я сделал, что мог. Что ты просила.

* * *

Дошел до конца. Показалась Боровицкая площадь, а на ней каменный гость с крестом в руке, этажей в семь до шапки.

Написано, князь Владимир.

Исторический новострой.

Крест был могучий, на нем обычных людей, из мяса, можно было бы запросто распинать. Смотрел он продреленными своими зрачками прямо в Илью. Но не осуждал и не спрашивал: глаза были остановившимися, их хотелось закрыть рукой. И лицо у него было красивое, но равнодушное, как посмертная маска. За ним лентой вилась красная стена. Но князь ее ни от кого оборонять не собирался. Стоял потерянный, ноги ватные, опирался на крест, как на костыль. Он от живых очень отвык, он обратно в склеп просился.

Он бы с Ильей, наверное, был не против поменяться.

От Владимира можно было прямо идти, к Манежу, но Илья повернул направо и пошагал по Каменному мосту к «Красному Октябрю». Знал, куда идет.