Телефонист

Она развернулась и пошла в дом. Такое шоу с выбиванием слезы она закатила впервые. Она была холодная, практичная до цинизма, обожала модные показы, а в дни вокруг менструации любила секс, и он ей дал всё, что она хотела.

Николай стоял здесь и смущённо молчал. Игорь Рутберг посмотрел вслед своей жене:

– У неё, что, – плечи подрагивают? – спросил он.

– Да просто нервничает перед дорогой, – ответил Николай.

«Я тоже нервничаю», – подумал Игорь Рутберг. И перевёл взгляд на гостевой домик. Его жена уезжает, через два часа машина в аэропорт. Наверное, стоило попрощаться с ней по-нормальному, попрощаться с ней и с мальчиками. Наверное, стоило пойти за ней в дом. Он не может прямо сейчас организовать ей модного показа, но со вторым её жизненным предпочтением дела обстояли гораздо проще.

«А когда у неё менструация?» – вдруг не вспомнил Игорь Рутберг. И понял, что действительно забыл, когда. И снова посмотрел на гостевой домик: спохватились-то сразу, и поначалу он и сам не особо беспокоился. Но теперь выходило, что Дюбы уже нет больше трёх суток.

Форель проснулся оттого, что задыхается. И, наверное, это всё ещё был сон, как и в прошлый раз, потому что человек с овалом черноты вместо лица находился здесь. Только сейчас по его телу начал разливаться приятный покой, словно его больше ничего не пугало, он принял вещи такими, как они есть, знал, что всё будет хорошо, и тревоги теперь позади.

Форель уже в ванной комнате, стоит, почёсывая шею. Этот зуд и покраснение чуть пониже уха его не особо волнуют. Как он здесь оказался, Форель не помнит. Оборачивается, смотрит в зеркало. Поднимает указательный палец, словно что-то собирается сообщить своему отражению, и тут же усмехается:

– Ну, ты меня понял, – бросает он в зеркало. Видит в нем большую напольную сетку с собственными вещами, скомканными, насквозь пропитанными потом, после тренировки собирался устроить стирку, да завозился, хлопотный вышел денёк. Почему-то эта мысль, как и вид сетки со стиркой, вызывает у него новый приступ веселья.

Он здесь – человек с овалом черноты вместо лица, в его доме. Только он почему-то не отражается в зеркале. Дышит, чувствует, размышляет, готовится взлететь в бескрайнюю черноту ночного неба, но не отражается. В идеально чистом, как будто сразу после уборки Мадам, зеркале только он сам, Микола. Возможно, ему стоит отыскать своё собственное имя, и тогда…

– Чего тогда-то?

Вместо имени из темноты приходит другое воспоминание: продолговатая ёмкость (пробирка? шприц?), наполненная чем-то красным. Он, что, делал себе укол, сдавал кровь?

Как всё непонятно в этом мире супергероев. Но когда эндшпиль, времени на размышления особо нет. Да и не до болтовни вообще-то. Всё-таки Форель любопытствует:

– А почему ты не отражаешься в зеркале?

– Ну, может быть, потому что меня здесь нет? Может быть, потому что ты здесь один?

– Бреши, – Форель хихикает. Молчит. Озирается по сторонам.

– А куда это ты собрался? – мягко интересуются у него.

– Забрать свою женщину, – важно заявляет Форель. Думает, что не мешало бы объяснить, как обстоят дела, но лишь отмахивается. – Без неё Великий Урод не нашепчет мне, чем всё закончилось.

– Вот как?

Тишина. И хоть картинка перед его глазами потеряла стабильность, а стены вот-вот сделаются прозрачными, он чувствует невероятную лёгкость и радостный покой. Да, чёрт побери, он сейчас может прямо взлететь, воспарить, если отрежет себя от груза собственных мыслей, то сможет преодолеть тяготение. Глава, которую он уничтожил, инструкция для супергероя, вот и пришло её время.

– Ты тоже чувствуешь эту всеобщность, слияние? – восторженно вопрошает он у человека с овалом черноты вместо лица. – Всё во всём?!

Тишина. Нет ответа. Но его не обмануть. Кто-то смеётся сейчас над ним, беззвучно, человек с овалом черноты вместо лица. Враньё – это всего лишь маска. Форель вообще-то не особо устраивает такой оборот: уж заявился в его дом без приглашения, веди себя прилично! И сам начинает смеяться. И где-то в середине этого смеха решает поделиться:

– Она была лучшая – эта глава о тебе, – он хитро подмигивает и добавляет: – И теперь ты ничего не узнаешь.

(Эндшпиль переходит в цугцванг)

– И ты её порвал? Даже копии не оставил?

– Конечно! – Форель удивлён нелепости вопроса. – Элементарно, Ватсон.

– Зачем? – спрашивает незваный гость насмешливо (или с угрозой?!). – Думал, что тогда я не смогу прийти к тебе? Я здесь, куда нам друг без друга.

– Не-ет, – заверяет его Форель. В голосе снова весёлая важность, даже победные интонации. Ему хочется сболтнуть истинную причину тому, кто не отражается в зеркале. Тому, кого никто не видел. Потому что существует темнота, в которой невозможно различать; потому что она невыносимо близко, на расстоянии удара сердца. Но Форель – не такой дурак, чтобы болтать лишнее. Он вообще парень не промах. Вот только этот покой, новая приливная волна, делает его тело практически невесомым. – В смысле, порвал не поэтому.

– Да?