Телепат

Николай занял место за рулем, завел мотор, и мы поехали. У автобусной остановки мы оказались раньше Олейника. Припарковав машину недалеко от нее, мы стали ждать. «Гриф» появился через несколько минут. Увидев подъезжающий «Икарус», он ускорил шаг. Очевидно, это был нужный ему маршрут. Николай включил зажигание. Олейник залез в автобус, и мы поехали следом за ним.

Ехать за этим «Икарусом» нам пришлось практически через весь город. Наконец «объект» вышел из автобуса. Мы припарковались. Олейник перешел на другую сторону дороги и направился к остановке, которая была напротив. Мы вылезли из «УАЗика». На остановке царило «вавилонское столпотворение». Все торопились на работу, вглядывались вдаль, и на нашего «подопечного» никто внимания не обращал. Олейник посмотрел по сторонам, подошел к мусорной урне, стоявшей невдалеке, и осторожно опустил туда пакет. Но на этом его песенка оказалась спета. Едва он выпрямился, как подбежавшие Николай и Сергей четким профессиональным движением скрутили ему руки за спиной и пригнули к земле. Я подошел к урне, аккуратно вытащил из нее опущенный туда Олейником сверток, положил на землю и развернул. Собравшийся вокруг народ ахнул. В пакете находился взрывной механизм. Часовой циферблат показывал, что сработать он должен был через час.

Поведение Олейника в этот момент меня поразило. Он не сопротивлялся, не возмущался, не протестовал. Он только смеялся. Смеялся каким-то злорадным, нездоровым смехом, который красноречиво подтверждал непорядки в его психике.

Проведенная медицинская экспертиза признала его невменяемым, и Олейник был помещен на принудительное лечение в психиатрическую клинику. Мотивы его поступков оказались за гранью разумного понимания. Человек решил мстить за что-то всему свету.

На этом история с поимкой неведомого террориста закончилась. Остается только добавить, что мы с Сергеем и Николаем за эту операции удостоились почетных грамот и премий в размере оклада.

— 12 —

Со временем я перестал испытывать потребность откровенничать на страницах этой тетради. Я открывал ее все реже и реже, и, в конце концов, в какой-то момент, забросил ее совсем. Ничего удивительного в этом, наверное, нет. Ведь человека тянет на откровения в основном тогда, когда ему плохо, когда на его душе лежит какой-то тяжкий груз. Делясь своими переживаниями, он тем самым пытается сбросить с себя этот груз. Но когда у человека все хорошо, и он не чувствует себя несчастным и одиноким, желание выговориться как-то исчезает, а следовательно и отпадает жгучая потребность в собеседнике, которому можно было бы излить душу.

Я полностью отдался работе в контрразведке. Она владела всеми моими мыслями. В ней стала заключаться вся моя жизнь. Она помогала мне бороться с тоской. Она стала для меня тем самым душевным лекарством, в котором я так нуждался. Я нашел в ней забвение от мучивших меня тяжелых мыслей, и от душевного отчаяния. Я чувствовал свою значимость, свою полезность, которые сполна вознаграждались искренним уважением сослуживцев и поощрениями руководства. Я совершенно перестал вспоминать о том, что у меня когда-то все было не так. Мне казалось, что прежние времена безвозвратно ушли в прошлое, и их тени больше уже никогда не потревожат мою душу. Я испытывал чувство необычайной теплоты и признательности к людям, которые дали мне возможность стать другим человеком, и начать новую жизнь.

Увы, с горечью вынужден признать, что мои представления об этих людях оказались сильно деформированными. Я понял, что все это время пребывал в плену иллюзий. Под грузом свалившихся на меня некогда проблем я не нашел в себе желания сопоставить и проанализировать факты. Я не смог освободить свой разум от эмоциональной составляющей, наполненной благодарностью за спасение, которое в действительности оказалось мнимым. И вот теперь за это расплачиваюсь. Наступил момент, когда передо мной открылась вся неприглядная картина жестокого прагматизма поглотившего меня мирка. Крушение мировоззрения и связанный с этим душевный кризис полностью лишили меня покоя. Я снова стал чувствовать себя несчастным и одиноким. Во мне снова проснулась потребность высказаться.

Все началось с очередного вызова в кабинет начальника Управления.

— Посмотри-ка сюда, — Фаустов бросил на стол пачку фотографий.

Я разложил их перед собой. На каждом снимке, в том или ином ракурсе, был запечатлен один и тот же человек. Вот он откуда-то выходит, вот куда-то входит, вот обедает в столовой, вот кого-то о чем-то спрашивает. Одет он был просто и неброско. Обычная черная куртка на меху, черная шапка, полусапоги, серые брюки. Черты его лица немного походили на кавказские. Острый, орлиной формы, нос, глубокие глаза, густые брови, чуть смугловатая кожа делали его похожим на грузина, или абхаза. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что его глаза и его осанка мне кого-то напоминают. Как будто я их уже где-то видел, и видел неоднократно. Но, еще раз вглядевшись в его лицо, которое в целом было мне незнакомо, я отбросил эти мысли в сторону.