Теллурия

Латиф с кавказской почтительностью возложил свои красивые, слегка покрытые черными волосами руки на локоть бригадира, дремлющего в соседнем кресле. На широком, благородном, умном лице Витте, имевшем всегда выражение уверенного и делового покоя — даже когда он спал, — и сейчас сохранялось это выражение. Глаза его были прикрыты.

— Есть желание? — спросил бригадир приятным, уверенным голосом, не открывая глаза.

Этот уверенный голос заставил всех, кроме спящего и похрапывающего Ивана Ильича, заворочаться, защелкать ремнями.

— Есть, бригадир, — с почти сыновней улыбкой произнес Латиф, мягко сжимая локоть Витте.

— И это желание пожирает нас яко Левиафан. — Микиток вызвал в умнице зеркало, глянул, поправил сбившуюся персикового цвета бабочку. — Члены затекли!

— Размяться стоит! — в своей императивной манере сообщил всем Арнольд Константинович.

Серж глянул в окно:

— Да и местность позволяет.

За окном уже третий час тянулся один и тот же пейзаж — тронутый весной смешанный лес справа, развалины Великой Русской стены слева.

Вошел изящный во всех смыслах стюард Антоний с напитками и освежающими салфетками.

— Привал, — произнес бригадир и открыл каре-зеленые глаза.

Салон слегка качнуло, движение поезда стало замедляться, и он остановился.

— Прекрасно! — Арнольд Константинович встал быстро — маленький, поджарый, неизменно бодрый, — надел пенсне, делово засуетился, достал из шкафчика замшевую курточку, стал проворно одеваться.

Микиток накинул на свое лицо теплую и влажную салфетку, с наслаждением прижал широкими ладонями:

— Смерть, сме-е-е-ерть моя!

— Чаепитие на воздухе, — приказал Витте стюарду, делая глоток воды, сдобренной лаймом.

— Слушаюсь, — кивнул Антоний с очаровательной и лукавой полуулыбкой.

По салону поплыла легкая симфоническая музыка. Все стали готовится к пикнику. Лишь один Иван Ильич сладко посапывал, утопая своим дородным телом в максимально откинутом кресле.

— Счастливый! — С завистливой полуулыбкой Микиток двинулся мимо к туалету.

— Иван Ильич, проснитесь. — Серж похлопал спящего по пухлому плечу.

Спящий не реагировал.

— Пусть поспит, не будите льва. — Лаэрт подошел к овальной двери салона, повернул ручку, дверь поехала в сторону, открывая вид на майский лес с громко перекликающимися птицами. Вниз стала выдвигаться лестница.

— Будить, непременно будить! — решительно затряс головой Арнольд Константинович. — Проснется — обидится, станет упрекать.

— А мы станем, как поцы, оправдываться, — усмехнулся Лаэрт, протирая салфеткой серебристые надбровия.

Серж подошел к спящему, наклонился и произнес в большое, по-детски розовое ухо с мясистой мочкой:

— Иван Ильич, вставайте, мы идем чай пить.

Но большое, круглое, сильно порозовевшее лицо Ивана Ильича имело выражение такого глубокого счастья и расслабления, полные щеки его так сочно вздрагивали, полные губы с такой беззаботной небрежностью выпускали воздух, что Серж, качнув бритой головой, отошел и направился к выходу.

Латиф улыбнулся Витте, которому Антоний помогал облачиться в шварцвальдский, горчичного цвета шерстяной пиджак с дубовыми листьями и желудями на темных лацканах:

— Бригадир, решительно требуется ваша решительность.

Снисходительно улыбнувшись, бригадир подошел к спящему, быстро склонился над ним и громко поцеловал в щеку. Удивительным образом это разбудило Ивана Ильича. Зачмокав губами, он издал глубокий носовой звук и открыл маленькие, подзаплывшие, но живые и быстрые глаза, непонимающе обвел ими салон.

— Что… уже? — произнес он звучным, сочным даже после глубокого сна голосом.

— Еще нет, — ответил бригадир.

— Мы идем чай пить, Иван Ильич, — улыбался Латиф.

— И ча-а-а-ашки би-и-и-ть! — пропел тенором Микиток, накидывая кремовый плащ.

Широкая пухлая грудь Ивана Ильича поднялась, он вдохнул так, словно желая втянуть в себя не только пропущенный через кондиционер воздух салона, но и тот весенний, свежий, бодро рвущийся снаружи в овальную дверь:

— Так это… прекрасно!

Все рассмеялись, двинулись к выходу и стали по очереди покидать салон и спускаться вниз по узкой лестнице, держась за перила. Лестница слегка покачивалась, словно пассажиры спускались не на землю, а на пристань с пришвартовавшегося корабля. Серж первым ступил в пожухлую, годами не кошенную траву, подсвеченную пробившейся снизу молодой травкой, заметил четырех охранников, спустившихся раньше на своих веревках, сломил сухой стебель борщевика и, похлестывая им по бурьяну, пошел к развалинам стены. Микиток, Арнольд Константинович и Лаэрт спрыгнули в бурьян.

Лестница снова качнулась, словно пьянея от весеннего ветра, заставив бригадира, Ивана Ильича и Латифа вцепиться в перила. Сверху раздался тяжелый, грубый, обидчиво-протяжный возглас:

— Да стой же ты, че-е-е-ерт мохноно-о-о-огай!