Теллурия

— Потрясающая беспомощность наслаждения, — произнесла она, откидывая голову на пластиковый подголовник.

Сводчатый потолок был расписан древним русским орнаментом с сиринами, алконостами, осетрами и псами.

«Как они бежали по наледи, как спешили, тот упал, бедняга, торопились на роковое дело, на роковое и тайное, преступное, сладкое дельце…»

— Куда?! — произнесла она горомко, с интонацией Вороны.

Голос ее отразился эхом от сводчатого потолка.

— Куда? — произнесла она угрожающе-доброжелательно, как рыжий.

И рассмеялась, в восторге тряся головой, зашлепала ладонью по розовой воде.

Кораблик-умница дал гудок. Поставив стакан, Татьяна тронула умницу двумя пальцами. Над корабликом возникла голограмма с лицом княгини Апраксиной: бритая голова, красивое лицо, теллуровый гвоздь, торчащий из головы чуть повыше правого уха.

— Здравствуй, Танюша! — с улыбкой приветствовала Апраксина.

Татьяна делано наклонила голову и, глядя исподлобья, произнесла:

— А Марфинька сегодня опять это делала…

— Ой… — выдохнула Апраксина и покачала головой. — Танюш…

Татьяна прижала палец к голографическим губам Апраксиной:

— Ни стона из ее груди!

— Танюша, дорогая моя…

— Вечером появишься?

— Непременно, но, Танюша, милая, дорогая наша Танюша, ты заставляешь меня и всех твоих подруг страдать каждый раз, каждый раз!

Голос Апраксиной озабоченно зазвенел под потолком.

— Глаша, знала бы ты, как нынче хорошо все было. — Татьяна прикрыла глаза от удовольствия.

— Танюша, ты рискуешь каждый раз. И не только собой.

— Не пугай меня, подруга.

— Танечка, я не пугаю, но просто понять не могу, сердечная моя, на кой сдалась тебе эта шпана, немощь подмосковная?! Рядом — полк кремлевский, красавцы, парни — кровь с молоком, да каждый из них…

— Гвардейцы — это для Государыни. У меня, подруга, другой статус.

— Опять шуткуешь, Танюша, послушай…

— Ах, Глаша, как же было хорошо!

Зажмурившись, Татьяна откинулась на подголовник, сжала руками свои груди с маленькими сосками.

— А если случится что?

— Пока ничего не случилось.

— Танюша, тебе надобно от этого решительно отказаться.

— Как и тебе от теллура.

Апраксина вздохнула, выдержав паузу:

— Таня. Ты нас всех страдать заставляешь.

— Страдания очищают, вспомни Федора Михайловича.

— Танюша, это не шутки! Я так переживаю за тебя, так извожусь! Не знаю, что делать, ей-богу! Впору с тобой пойти!

Татьяна подняла голову, открыла глаза.

Мгновенье женщины молча смотрели в глаза друг дружке. И вдруг расхохотались. Татьяна брызнула водой на голограмму лица подруги. Брызги прошли сквозь это красивое круглое лицо, совершенно не повредив его.

— Возьму вдругорядь, непременно! — произнесла Татьяна, нахохотавшись. — Только без гвоздей, подруга. Чтобы парни не оцарапались.

— D’accord![67] — смахнула слезы смеха Апраксина.

Татьяна снова откинулась на подголовник, вздохнула:

— Ох, Глашенька, как это все же важно — давать народу своему. Как же это все-таки важно…

— Чтобы не изменил? — с похотливой усмешкой спросила Апраксина.

Глядя в расписной потолок, Татьяна подумала и ответила серьезно:

— Чтобы любил.

XXXVIII

Анджей Поморац, двадцатичетырехлетний сербский поляк, покинувший Софию сразу после так называемой ваххабитской весны 18 ноября, позавтракав овсяными хлопьями с молоком, кофе и круассаном, вышел из своей маленькой квартирки в пригороде Парижа Кремлин-Бисетр, прошел два квартала, вошел в парикмахерскую мягконогого Хоттаба и купил у него теллуровый гвоздь за 145 послевоенных франков. Побрив голову у младшего сына Хоттаба Фаруха, Анджей прошел в подвал парикмахерской, лег на кушетку. Старший сын Хоттаба Насрулла забил гвоздь в голову Анджея. Отблагодарив его двухсотграммовым куском умного теста, Анджей вышел из парикмахерской, купил в овощной лавке Собэра яблок и бутылку чая каркаде, вернулся к себе в квартирку и набрал на умной бумаге следующий текст: