Тельняшка под рясою

Карп дивился выдержке и спокойствию обречённых. «Они всё поняли, поди, — думал он, — и молчат: не связываться же с христопродавцами».

— …Три брата — Ванька, Игорь и Константин — великокняжеские отпрыски, Константиновичи какие-то, — продолжал ёрничать Старцев. — Это Варька — прислужница Лизаветы. Предлагал я ей уйти от греха, так отказалась. Дура! А эти я и не знаю точно кто — ай жиды, ай немцы. Этот вот Палей, а тот — Ремез, Федька, вроде.

— Всё ясно, Пётр. Спасибо, — человек в штатском впервые открыл рот. — Рабочие и крестьяне, — обратился он к Августейшим, — завоевавшие свою, советскую, власть, не могут мириться с тем…

Вдруг негромко, но стройно и решительно прервало начавшего свою речь Сафарова величавое «Боже, царя храни…»

— Прекратить!

Беспомощный, сорвавшийся на визг окрик Старцева утонул в недрогнувшем вдохновенном пении гимна:

…Сильный, державный,

Царствуй на славу нам,

Царствуй на страх врагам,

Царь православный.

— Не сохранил, не сохранил ваш боженька царя-Николашку! Нет его больше, со всем своим выводком сгинул. Мы, большивики-ленинцы, теперь и цари и боги! Заткнитесь, когда с вами власть разговариват!

…Боже, Царя храни!

— Кучников, кончай этот балаган! Хватит с ними цацкаться!

По команде своего командира красноармейцы подскочили к поющим и торопливо стали завязывать им глаза широкими полосами какой-то тёмной материи. Первый удар в голову прикладом винтовки получил Иоанн Константинович.

— Так его, собаку, так! Ещё разок его, ишь певучий какой! Так его! — ощерившись, похлопывая себя по ляжкам в галифе, прыгал на полусогнутых ногах вокруг избиваемого князя Ефим Соловьёв.

Пение прекратилось и на какое-то мгновение начавшуюся бойню приостановило восклицание Елизаветы Фёдоровны: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят!»

И Великая Княгиня стала следующей жертвой.

Неожиданно один из бандитов упал, сухо охнув. Винтовка выпала из рук. Нелёгким, видимо, был кулак генерала.

— Ты, морда буржуйская! Ты, распротудыт… Ты чего размахался, гад? — Старцев коршуном налетел на Сергея Михайловича.

Другой удар уже в его лицо, неприкосновенное, как он сам считал, лицо чекиста, был болезненным и обидным. Забыв о своём же запрете нарушать тишину, Старцев выхватил из кобуры наган и в упор выстрелил в Великого Князя. Поспешившие на помощь красноармейцы стали прикладами сталкивать всё ещё стоявшего на ногах генерала в провал.

— Рябов, — взревел осатаневший от боли и злобы Старцев, — забрасывай их гранатами! Слышишь? Гранаты в шахту!

К горлу Карпа подступила тошнота. Он машинально обхватил за плечи Ванюшку и так сжал их, что мальчонка едва не вскрикнул.

— Сынок! Не могу я такое видеть. Не могу! Я бы их…

— Тише, тятя, тише, — зашептал в испуге Ванюшка. — Услышат бандюки, и нас с тобой туда же… Терпи, счас нам шевелиться никак не можно.

— Что они-то терпят, родимые! И за что?

Карп упал лицом вниз, широкие плечи его вздрагивали. Мужик плакал от жалости к мученикам и своего бессилия. Ванюшка и не знал, что отец может плакать. А сейчас Карп плакал. Плакал, скрипя зубами, с корнем вырывая траву вокруг себя. Он не поднял голову на хлопанье рвущихся в глубине провала гранат. Он не видел, как в шахту сталкивали остальных людей. Как стали заваливать их зажжённым хворостом, заранее наготовленным сухостоем, загодя нарезанным дёрном, снова и снова забрасывать гранатами…

И вдруг из-под земли явственно донеслось: «Иже херувимы тайнообразующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» Все замерли. Какой-то красноармеец с искажённым страхом лицом вдруг медленно опустился на колени и начал рвать на себе волосы, неистово крича:

— Звери, звери мы! Что мы понаделали, звери? А-а-а-а-а! А-а-а-а! Прости нас Господи, если сможешь! Прости! Звери мы, звери!..

А потом холодящий душу хохот. И снова: «Звери мы, звери! Безлюдии проклятые!.. Душегубы мы! Душегу-уу-у-бы!..»

— Все уходим! К подводам! — снова голос Старцева — командный, но уже с заметным изломом.

Карп вскинулся во весь рост, перекрестился и, ни слова не говоря, схватил Ванюшку за руку.

— Пошли и мы отсюда, сынок, пошли скорей!

Не помня себя, плотники добежали до первой своей утайки, забрали вещи и осторожно вышли на дорогу. Вскоре впереди прошумел удаляющийся обоз с убийцами. Карп остановился, смахнул рукавом пот со лба и, повернувшись к лесу, перекрестился. Ванюшка тоже перекрестился и… замер. Остолбенел и Карп. Он побледнел и снова начал креститься, творя окаменевшими губами молитву. В предутренней тишине до их слуха донеслось продолжающееся пение «Хирувимской»:

…Яко да царя всех подымем,

ангельскими невидимо дориносима чинми…