Тело каждого: книга о свободе

С тем мужчиной я познакомилась еще в 1990-е, когда мы оба, с похожим сочетанием скепсиса и рвения, увлеклись буддизмом. Наши отношения были опасными и исступленными. Сейчас я понимаю, что мы искали какого-то забвения, только каждый раз, когда мы ступали с обрыва вниз, нас затягивало коварное подводное течение, и в темноте о нас бились самые странные предметы. Отвращение, неведение и желание – три яда страдания. Мы вместе выбирались на выезды, где по ночам в палатке-святилище проходил обряд пуджа и в мерцающем свете свечей люди по одному поднимались и бросались на землю перед алтарем. Это называлось простиранием, и люди совершали его не то по двадцать, не то по сто раз. Под людьми я имею в виду себя. Экстаз самоуничижения, отрицания эго, отказа от всего. Ты преклонялся не перед Богом – ты просто преклонялся.

Наш секс был таким же; мы словно выпадали из мира. Он был физиком и иногда рассказывал мне об устройстве реальности на атомном уровне, где твердая материя – это только иллюзия: и деревья, и здания, и два наших тела, из которых по крайней мере одно животное не желало иметь тот гендер, который ему достался. Под животным я имею в виду себя. Не было жестких краев, лишь частицы, падающие сквозь пустое пространство. Точно как в «Сутре сердца»: «Нет глаза, уха, носа, языка, тела, разума. Нет цвета, звука, запаха, вкуса, осязания, сознанию не за что держаться». Или как писала Вирджиния Вулф в «Волнах»: «Всё обрушивается, меня накрывает ливнем – и меня больше нет»[187]. Только вообразите себе это облегчение.

Картина представляла собой решетку на белой грунтованной поверхности. Только подойдя совсем близко, можно было разглядеть густую сеть графитово-серых и розово-красных линий, нарисованных карандашом. Весь холст переливался, нежный и расплывчатый; потенциальную холодность и строгость уравновешивало тепло ручной работы. На него было приятно смотреть. В обзоре ретроспективной выставки Мартин 2004 года для «Нью-Йоркера» Питер Шелдал размышлял, что ее работы создают эффект «концептуального затора»: «Все мои аналитические попытки как-то опознать то, на что я смотрю, заканчиваются неуспехом, и мой разум на мгновение полностью проваливается в состояние, которое либо можно описать как „одухотворенное“, либо нельзя описать никак»[188].

Я определенно что-то чувствовала. Ее картины пробуждали целый комплекс эмоций: наслаждение, грусть, томление, даже благодарность. Но мне не казалось, что это просто игра восприятия. Скорее, дело было в самой архитектуре решетки. В ней находят баланс разнонаправленные натяжения; в равной мере зафиксированы четыре противодействующие силы. Мы ощущаем это инстинктивно, поскольку линия провисла бы, если бы не была натянута. Картины были такие огромные и настолько очевидно создавались длительным, кропотливым, монотонным трудом, что напрашивался вопрос, какие силы они укрощали, какое вожделение пытались утолить.

Сама Мартин часто говорила, что смысл ее картин – в невинности, под которой она имела в виду первозданную искренность, свойственную детству. «Мои картины – о слиянии, об отсутствии формы, – говорила она подруге, художнице Энн Уилсон. – О мире без объектов, без помех»[189]. Стоя перед картиной, я размышляла об этой фразе, – и еще долгое время после. Большинство из нас испытывает слияние как результат любви или секса, способных захлестнуть или снести защитные стены нашего эго, – этот головокружительный, океанский кайф от влюбленности или соития, когда граница между тобой и другим становится пенной, податливой. С чем можно слиться в мире без объектов? С пустотой?

С какой-то стороны, да. Слияние, которое проповедовала Мартин, не имело отношения к другим людям. Это было слияние в результате строгого самоотречения, цель которого – соприкоснуться с иной, духовно богатой реальностью. «Одиночество и независимость – для свободного разума»[190], – написала она в 1972 году. Она всегда держалась идеи самодостаточности и жестко контролировала свои нужды и ресурсы, даже когда внушительно разбогатела. Она никогда не позволяла себе рассчитывать, что кто-то другой сделает ее счастливой и будет заботиться о ней, и сразу же уходила от тех, рядом с кем она теряла бдительность. Уединившись в Нью-Мексико, она отреклась от всего земного, включая романтические и сексуальные отношения. «Пятнадцать минут физического трения»[191], – сказала она как-то интервьюеру, хотя тогда она, наверное, шутила.

Воздержание от удовольствия означало для нее путь к свободе от эго, монашескую практику самоотрицания. За годы жизни на кофе и бананах ее аскетизм принес осязаемые плоды, и он же ограждал ее от постоянного натиска внешнего мира. Люди, животные, музыка, даже еда – всё выводило ее из равновесия. «Я не справляюсь с отвлекающими факторами, – сказала она. – Я не завожу собаку, потому что она будет требовать любви»[192].