Тело Папы

У Лотарио де Сеньи, будущего Иннокентия III (1198–1216), огонь пакли отсылает к Страшному суду и концу времен, но также и лично к целебранту: понтифик зажигает его, чтобы «идущий во славе не радовался мирской славе», потому что «всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой». Целебрант здесь активен, но речь идет не только о папе, Лотарио говорит об обряде, совершаемом «в некоторых базиликах посередине хора»[110]. Эти образы Лотарио использовал и раньше в «Ничтожестве человеческого состояния», чтобы осудить бессмысленные украшения в облачении прелатов и подчеркнуть контраст между тем, кто «восседает на троне», и тем, кто «презренно лежит в могиле»[111].

В середине XIII века появляется еще одно новшество. Доминиканец Стефан Бурбонский, автор одного из важнейших средневековых сводов exempla (1250–1261), описывает ритуал в разделе, посвященном смертному памятованию, где собраны различные примеры самоуничижения. Здесь есть сентенция Платона о необходимости постоянно помышлять о смерти, отсылки к библейским образам пепла, смиренное высказывание Аристотеля, якобы произнесенное им на смертном одре[112]. Некий старик дал ему драгоценный камень, с помощью которого можно было измерить любой предмет, если он не покрыт пылью. Этот камень обозначает Александра Македонского: живой (не запыленный) он весомее всех, мертвый (покрытый прахом), он ничего не весит[113]. Далее доминиканец ссылается на житие патриарха Александрийского Иоанна Милостивого: в первый день после коронации византийского императора некий каменотес показывает ему четыре осколка мрамора разного цвета и спрашивает, из какого он хочет заказать себе гроб. «Человек смертен и все время, смирения ради, должен перед мысленным своим взором иметь смерть». Поэтому патриарх приказал, чтобы для него изготовили саркофаг, но не завершали дело, а на каждом торжестве, когда он восседал на почетном месте, кто-нибудь должен был подходить к нему и говорить: «Владыка, прикажи доделать твой гроб, ведь ты не знаешь, когда придет разбойник». Заключительная фраза самая интересная: «Рассказывают, когда папа получает корону и высшие почести, перед ним сжигают паклю и говорят: так проходит мирская слава, подумай, что и ты пепел и смертен»[114]. Это первый случай, когда ритуал с паклей описан так же, как в Византии: паклю зажигают во время посвящения (или коронации) папы[115]. Кроме того, папа пассивен и слушает ритуальные слова. Свидетельство Стефана важно еще и потому, что здесь впервые знаменитая и сегодня фраза о бренности явно обращена к папе[116]. Ее источник – Библия, то же место, которое вдохновило создателей ритуала с паклей[117].

Около 1285 года другой член курии, немец Александр из Рёса использует слова Sic transit gloria mundi в поэме «Павлин», Pavo, пародии, в которой папа предстает в виде этой птицы. Отсылок к церемониалу здесь нет, но не приходится сомневаться, что капеллан кардинала Джакомо Колонны знал слова ритуала с паклей[118].

Почему лишь в середине XIII века источники описывают нам папский ритуал с паклей таким, каким Петр Дамиани впервые показал его в 1064 году? Случайность свидетельств? Или резонно предположить, что папство изобрело «новый» ритуал?

Заметим сразу, что свидетельство Стефана Бурбонского предшествует Церемониалу Григория X (1272–1273), где коронация папы появляется в новом чинопоследовании: папу коронуют в базилике Св. Петра, прежде чем он отправляется в Латеран, чтобы войти во владение им[119]. Согласно предшествующим чинам, избранный папа получал корону на следующее воскресенье после этого и до конного шествия из Св. Петра в Латеран[120]. Это новшество очень важно: коронация в Церемониале Григория X – торжественный и автономный конститутивный элемент.

Обстоятельства жизни Григория X объясняют его желание придать коронации такое значение. Тедальдо Висконти объяснял кардиналам свое решение короноваться в Риме, ссылаясь на «Константинов дар»: «Знайте, дорогие братья, что император Константин, самодержец мира, снял венец с императорской головы и щедро отдал его святому Сильвестру, римскому понтифику тех лет, в знак царского достоинства и светской власти. Поскольку, как говорят, это произошло в Риме, разумно, справедливо и достойно, чтобы здесь же и Церковь во мне, пусть недостойном, получила тот же венец»[121].