Тело Папы

3. К 1378 году институциональная роль кардиналов, порученная им в 1059 году, вполне утвердилась. Именно они и только они гарантировали преемственность папской власти, potestas papae. Более того, именно они представляли собой Церковь в ограниченное время вакансии.

Направленный на имущество избранного кардинала и на его келью во время конклава ритуал символически выводил его из коллегии, объявлял, что отныне он один будет управлять Церковью во всей полноте власти.

Коллегия! Коллегия!

От Амейля мы знаем, какое высокое положение занимал камерарий. Век спустя ситуация изменилась. Согласно Патрици Пикколомини, инвентаризацией должны были заняться кардиналы, причем еще до смерти папы. Когда приходит известие, что папа на пороге кончины, среди всех трех чинов избираются три кардинала, и эта комиссия вместе с камерарием должна описать все, что находится в папском дворце. Потеряв инициативу, камерарий оказался в подчиненном положении[705]. Приоритет кардиналов на всех этапах папских похорон подчеркнут и тем, что Патрици Покколомини с самого начала называет их «великими мужами», summi viri, членами «сената» (Церкви)[706]. Они должны информировать государей и прелатов о кончине понтифика, этой задачи Амейль еще не предписывал. Им следует воспользоваться «апостольским стилем» и обратиться к получателям посланий так, «словно отправителем был папа». На них лежит ответственность за сохранность апостольского дворца. Опираясь на свою власть, они должны пресечь любые беспорядки, в случае если папа умрет в Риме, и это уже говорит о чисто римской ситуации, отсутствующей, по понятным причинам, в церемониале Амейля, отразившей положение дел в Авиньоне[707]. Здесь кардиналам просто следует указать, «когда начинать похоронные мероприятия», то есть девятидневье. Немаловажно и замечание Патрици, что во время девятидневных церемоний певчие должны повернуться к «хору кардиналов». Свечи вокруг катафалка следует зажигать только в тот момент, когда кардинал собирается служить мессу[708].

Во времена Амейля девятидневье включало демонстрацию праха и погребение. Первая месса цикла проходила сразу после того, как прах прибывал во дворец[709]. То, что кардиналы после ежедневной проповеди должны были подходить к праху, «если он еще не погребен», означает, естественно, что покойный в начале девятидневья еще не предан земле[710]. Это доказывается и сведениями о расходах, которые Апостольская Палата взяла на себя во время похорон Климента VI (1342–1352) и Иннокентия VI (1352–1362)[711]. А во второй половине XV века время публичной демонстрации папского праха в церкви и, следовательно, время между прибытием тела в церковь и погребением, ограничили минимумом – всего одним днем. Иоганн Буркард, скрупулезно изучивший все детали папского церемониала в их историческом развитии, заметил, что «прежде прах обычно оставляли на три дня»[712].

В целом источники, повествующие о демонстрации праха, говорят о нараставшем недовольстве в связи с эксцессами народного почитания[713]. Бальзамированный труп Евгения IV показывали всего один день[714]. Исповедники поместили облаченное тело Сикста IV на погребальное ложе, чтобы «показать его публике»[715]. Вот как это описывает Буркард: «Сначала прах поставили перед главным алтарем, наверху, затем спустили пониже, повернув головой к алтарю, со ступнями, выступавшими за железную решетку, чтобы желающие могли их облобызать. Потом решетку отворили, тело приставили вплотную к алтарю, все могли входить и выходить. Мы, однако, оставили охрану, чтобы никто не стащил кольцо или что-то еще. Там тело оставалось примерно до часа ночи»[716].

Тот же церемониймейстер рассказывает о демонстрации праха Александра VI: «Епископ Сессы боялся, что из этого могут выйти серьезные неприятности, то есть что кто-нибудь из прежде обиженных папой захочет отомстить, поэтому приказал переставить гроб ко входу в капеллу, между лестницами, ногами к решетке и дверям, чтобы желающие могли через эту самую решетку дотянуться. Там тело и оставалось весь день, за запертой решеткой»[717].

Сарказм, с которым Буркард описывает разложение трупа Александра VI, особенно красноречив, никто до него не заходил так далеко. «Все это время папа лежал за решеткой главного алтаря, при свете четырех факелов. Лицо его стало страшным и темным, так что к одиннадцати вечера, когда я его увидел, оно походило то ли на очень темную ткань, то ли на лицо негра. Оно вздулось, как вздулся и нос, рот распахнулся, вдвое увеличившийся язык заполнял все пространство между губами. Зрелище это было так ужасно, что никто ничего подобного, как все уверяли, не видел»[718].