Телониус Белк

– Белк, – твёрдо говорю я, потому, что понял причину его призрачности – ты не можешь сказать, что ты его уконтрапупил. Ты не можешь говорить, что ты начальник, братуха и командир. Это он тебя победил, слышишь? Ты еще успеешь, если поймёшь. Ты – Телониус Белк! Композитор и пианист. И не какой то там Козёл, которому мальчик для битья нужен. Ты, а не я – самый, что ни на есть джазовый пианист! Понял?

Но Белк устало закрывает глаза и тревожно засыпает.

– В Хельсинки есть морошковый кофе? – спрашивает он во сне.

– Да, – озабоченный проблемой его призрачности невпопад отвечаю я.

Несогнутые пальцы Телониуса Белка бегают по Лайниной скатерти в кошечку. Потом переключаются на Мопсину вазу для цветов. И, наконец, успокаиваются, крепко вцепившись в батон-чиабатту. Я вспомнил, что для морошкового кофе – это незаменимый ингредиент. Завтра опять постараюсь угостить его морошковым кофе…

Провались оно пропадом, думаю я, засыпая. И всё проваливается. В буквальном смысле этого слова – всё.

Добредаю до магазина. После того, как я покупал здесь скотч, продавщица побаивается моего появления. Из последних сил пытаюсь ей улыбнуться. Улыбка, пожалуй, немного странная – как у исправившегося Бармалея. Из головы не выходит призрачный Телониус Белк.

Карточка моя опять не работает. Российский банк не даёт здесь кредит. Как же так. Значит всё?

Всё.

Возвращаясь домой, думаю о том, что всё скоро закончится.

Что у нас тут? Морошковый кофе пропустим. Лакрицу можно есть несколько дней – всё же не сальмиак. Мексиканские продукты. Кукурузные блины. Овсянка. Что там ещё? Грибные кубики в уксусе. Боже..

С едой разберёмся. Но вот за квартиру, пожалуй, не плачено уже несколько месяцев. Последний раз отец платил за неё в декабре. Вряд ли потом озаботился – он и дома то не платил по пять лет, расшвыривая направо-налево огромные пени. Здесь это вряд ли прокатит. Я бы заранее всё оплатил, пока работала карточка. Но ведь я же не знал что всё так обернётся.

Вряд ли, конечно, мне придётся переходить на осадное положение. Один звонок в дверь и меня заберут.

Я включаю телефон, и некоторое время бегаю по русским новостям. Мускулистый президент, опозиция вне закона…

Вдруг телефон начинает звонить, вибрируя. Звонит яростно, словно собирается нападать. Незнакомый номер, но по напору чувствую – русский. Значит, придётся снимать.

– Это я, Артём, – усталый голос Ботинка контрастирует с напористостью телефонного звонка, – я на границе.

Я молчу. Он на границе. Ну и что?

– Бабуля умерла. Я звонил, но не дозвонился. Маринка в шоке. По собственности на квартиру меня не пускают. И тебе надо сваливать отсюда немедленно. Иначе закон об уголовной ответственности разбирать предстоит.

– Ещё раз объясни, – требую я.

– Да, вот… только границы для дипломатических паспортов теперь будут открыты – заученно повторяет Ботинок. Так, словно напоминает чём-то будничном. – Не прямо сейчас, разумеется. Но в самое ближайшее время.

Пытаясь понять, я надолго задумываюсь.

– А твоя карточка аннулируется уже прямо сейчас. – переходит на крик он, – А за ней виза. Это вопрос пары дней. Понял, нет?

Я ничего не понял.

– Сейчас даже собственность на недвижимость уже не рассматривается. И никакого вида на жительства тебе не видать. Ты в Петербурге прописан. Ясно?

Я молчу. Только дышу в трубку почаще, чтобы Ботинок понял – не из-за плохой связи молчу. А просто потому что его подножка последовала за подсечкой почти одновременно.

– Артём. Закроют же тебе границу, балда стоеросовая, – устало сбавляет тон мой отец.

Я молчу.

– Послушай, командир, – чужим голосом говорит Ботинок, – ну хватит уже придуриваться. Я оплачу, что хочешь. Диплом… Но в России. Тут не Финляндия. Тут много дерьма, но возможностей тоже хватает. Слышь, командир?

– Я тебя не слышу, – говорю тогда я.

– Я перезвоню.

– Не надо… уже.

– У меня нет времени, – сердится Ботинок, – ты что хочешь? Я бы мог приехать неделю назад. Ты ведь знал, что я приезжаю постоянно, и слушаю, как ты занимаешься. А со вчерашнего дня уже не могу…

Я обдумываю этот неожиданный поворот событий. Всегда мог. И приезжал. И слушал, как я занимаюсь. А сейчас не может....

Он – как собака на поводке. Огромная свинговая злая собака.

– Я останусь здесь навсегда, – резко обрываю разговор я.

– Ты не можешь там остаться. Уже не с кем.

Странно, что он заволновался насчёт этого только сейчас.

– Я могу остаться сам по себе.

– Тогда ты дурак, Артём. Ты просто дурак, дядя Шарик. Понял, сукин ты сын?

Он чуть не плачет. Доносятся крики Мопси «Чё он творит? Чё он творит?». Потом трубка успокаивается.

Я включаю телевизор и до конца дня медитирую на новостной канал. Потом беру саксофон и иду тренироваться, куда глаза глядят. Выбора, правда, особенного нет. Иду, как всегда – на гранитные скалы, прячусь в потравленные нежданным весенним солнцем сосенки.