Темная башня

Если б беспощадная аргументация Кёрка была чисто педагогическим приемом, я бы возмутился против нее. Но он просто не умел разговаривать иначе. Ни возраст, ни пол не избавляли вас от сократической беседы. Он бы не поверил, что человек может не пожелать исправления и ясности мысли. Почтенный сосед заходил к нему в воскресенье и, пожалуй, слишком уверенно замечал в процессе беседы: «Что ж, всякие люди нужны на свете. Вы вот либерал, я консерватор, конечно, мы смотрим на вещи с разных точек зрения». Кёрк отвечал: «Должен ли я понимать вас так, что некий факт лежит на столе, а консерваторы и либералы смотрят на него с разных сторон?» Если визитер сохранял присутствие духа и пытался продолжить: «Конечно, бывают разные мнения», Кёрк, воздев обе руки кверху, кричал: «Стоп! У меня вообще нет мнений!» Он любил повторять: «За девять пенсов ты мог бы узнать истину, а ты предпочитаешь невежество». Самую обычную метафору он рассматривал до тех пор, пока не извлекал из нее горькую истину. «Дьявольская жестокость немцев…» – начинал кто-нибудь. «Разве дьявол не выдумка?» – спрашивал он. «Хорошо, зверская жестокость». – «Звери не бывают жестоки». – «Так как же мне сказать?» – «Разве не ясно? Мы должны назвать их жестокость человеческой». Он презирал школьных директоров, с которыми встречался на конференциях, когда преподавал в Лургане. «Подходит ко мне и спрашивает: какой метод вы бы применили к мальчику, который ведет себя так-то и так-то? Святые небеса! Как будто я когда-нибудь применял к кому-то методы!» Очень редко в нем пробуждалось чувство юмора. Его голос становился еще серьезнее, и только подрагиванье ноздрей выдавало, в чем дело, – тем, кто хорошо знал его. Вот так он говорил: «Декан Баллиола – самый главный человек на свете».

Наверное, жене его приходилось нелегко. Однажды ее супруг по ошибке забрел в гостиную, где несколько дам собрались на партию в бридж. Через полчаса миссис Кёркпатрик выбежала из комнаты с перекошенным лицом, а мистер Кёркпатрик просидел там еще несколько часов, уговаривая семерых пожилых леди (все они сидели «с тоской во взоре»[77]) выражаться поточнее.

Он был очень логичен, но все же не до конца. Когда-то он был пресвитерианином, теперь стал атеистом. По воскресеньям, как и в другие дни недели, он возился в саду, но один странный пережиток его христианских дней сохранился: по воскресеньям Старый Придира одевался чуть более прилично. Шотландец, родившийся в Ольстере, может отречься от Бога, но не от воскресного костюма.

Он был не просто атеистом – он был рационалистом того старого, высокого и строгого типа, что создан девятнадцатым веком. Теперь атеизм спустился с духовных высот к мирским и политическим дрязгам. Неведомый благодетель, присылающий мне антихристианские газеты, хочет оскорбить во мне христианина, а оскорбляет бывшего атеиста – мне горько, что мои прежние единомышленники и, что еще горестней, единомышленники Кёрка пали так низко. В те времена даже Маккейб[78] писал достойно. Когда я познакомился с Кёрком, его атеизм был в основном пессимистического и антропологического толка: он читал Шопенгауэра и «Золотую ветвь».

Но ведь и мой пессимистический атеизм вполне сформировался до Букхема. Наставник лишь поддержал уже избранную мной позицию. Да и эту поддержку я извлекал не столько из содержания, сколько из тона его беседы, из чтения принадлежавших ему книг. Впрямую он при мне не нападал на религию. Может быть, читателю нелегко в это поверить, но таковы факты.