Темная башня

Следующая «картинка» после эпизода с троянским конем обыгрывала идею о том, как на самом деле выглядела Елена, проведя десять лет в плену в осажденной Трое. Разумеется, античные авторы – Квинт Смирнский, Трифиодор, Аполлодор[193] и другие, – настаивают, что ее божественная красота нисколько не померкла. Одни утверждают, будто после взятия Трои Менелай выхватил меч, чтобы зарубить неверную жену, но увидел ее красоту, и меч выпал из его руки; другие рассказывают, что воины хотели забить ее камнями, но Елена откинула покрывало, и греки выронили камни и преклонились пред нею. Ее красота оправдывала все: «Гераклу Зевс даровал силу, Елене – красоту, которая по своей природе правит даже над силой», – писал Исократ[194]; и, как я напомнил Льюису, Елена вернулась в Спарту вместе с Менелаем. Она была той самой прекрасной царицей, что оказала добрый прием Телемаху в «Одиссее»; более того, ей поклонялись как богине: ее святилище в Ферапнах под Спартой сохранилось по сей день.

Однако ж, эпизод, действие которого происходит в Египте, основан на легенде, созданной Стесихором[195] и разработанной Еврипидом в пьесе «Елена»[196], согласно которой Елена вообще не добралась до Трои. По пути они с Парисом остановились в Египте, и боги создали подобие Елены, «эйдолон», фантом, который Парис в итоге увез в Трою, полагая, что это и есть настоящая Елена. Ради этого фантома сражались греки и пала Троя. По возвращении (а обратный путь занял у него почти столько же, сколько у Одиссея) Менелай посетил Египет; там эйдолон развеялся, и он обрел настоящую Елену, прекрасную и незапятнанную, и ее-то и забрал с собою в Спарту. (Эта легенда дала Райдеру Хаггарду и Эндрю Лэнгу идею приключенческого романа о Елене, «Мечта мира», действие которого происходит в Египте, через несколько лет после «Одиссеи» – эту книгу Льюис прочел и пришел от нее в восторг, хотя и не ставил ее так же высоко, как я).

Неожиданный сюжетный поворот легенды об эйдолоне – именно эту идею и разрабатывал Льюис или, по крайней мере, с ней экспериментировал. «Из тьмы дверного проема» явилась прекрасная Елена, на которой Менелай некогда женился – настолько прекрасная, что она не иначе как приходилась дочерью Зевсу, – идеальная красавица, образ которой Менелай создавал про себя в течение десяти лет осады Трои и который был так жестоко сокрушен, когда Менелай нашел Елену в главе 2. Но это и был эйдолон; далее сюжет должен был строиться на конфликте между мечтой и реальностью. Предполагалось развитие темы «Мэри-Роз»[197], и снова с неожиданным поворотом: Мэри-Роз возвращается спустя много лет, проведенных в Волшебной стране, в точности такова же, как в момент исчезновения – ее муж и родители думали о ней, тосковали о ней – именно такой; но когда она все-таки приходит назад, она просто не вписывается в их реальность.

Менелай мечтал о Елене, тосковал о Елене, создавал себе образ Елены и поклонялся ему как ложному идолу; в Египте ему именно этот идол, эйдолон, и предложен. Не думаю, что Менелаю суждено было узнать, которая из Елен – настоящая; но сказать с уверенностью не могу. Полагаю, в финале ему предстояло обнаружить, что поблекшая, постаревшая Елена, которую он привез из Трои, – это живая женщина, и между ними возможна или уже живет настоящая любовь: эйдолон же окажется la belle dame sans merci…[198]

Но повторюсь: я не знаю, – равно как не знал и Льюис, – как именно развивались бы события, если бы он написал продолжение.

Роджер Ланселин Грин

II

Льюис не раз говорил о том, как трудно ему дается эта история. Он отчетливо представлял себе, что именно хочет написать – и фабулу, и тему, и персонажей; но не сумел продвинуться дальше первых нескольких частей. Тогда Льюис отложил неоконченное произведение и занялся чем-то еще – как поступал обычно в таких случаях. Судя по написанному фрагменту, в качестве продолжения разумно было бы ожидать миф универсального плана. Темное брюхо коня можно расценивать как лоно, а бегство из него – как рождение и начало жизни. Льюис отлично осознавал возможность такой интерпретации. Но сам он утверждал, что идею книги подсказал ему интригующе короткий Гомеров рассказ о взаимоотношениях между Менелаем и Еленой после возвращения из Трои («Одиссея», IV, 1–305). Эта идея, как мне кажется, обладала потенциалом не только литературным, но и морально-этическим. Льюису хотелось рассказать историю рогоносца так, чтобы жизнь его обрела осмысленность. В глазах прочих Менелай, вероятно, потерял почти все героическое и достойное уважения, но в своих собственных он имел то, что действительно важно: любовь. Естественно, разработка этой темы подразумевала точку зрения, весьма отличную от гомеровской. Это уже очевидно на материале настоящего фрагмента: вместо того, чтобы смотреть на коня снаружи, как смотрим мы, когда поет Демодок («Одиссея», VIII, 499–520), здесь мы отчасти осознаем, сколь непросто выжить внутри него.

Аластер Фаулер