Темная башня

Разве я когда-нибудь втирался в чужой дом, чтобы украсть жену хозяина? А Парис поступил так со мной. Я пытаюсь отомстить как должно, требую единоборства на глазах у обеих армий. И тут вмешиваются боги, сгущается темное облако – не знаю, что со мной случилось – но он сбежал. А я-то уже побеждал. Мне бы еще пару минут – и он бы живым не ушел. Почему боги никогда не заступаются за несправедливо обиженного?

Диомед поднял оружие на бога, – во всяком случае, сам он так говорит; я ничего подобного не делал. Я никогда не изменял своим и не добивался поражения греков, подобно Ахиллу. А он у нас теперь бог, его могилу превратили в алтарь. Я не увиливал как Одиссей, и не совершал, подобно ему, святотатства. А теперь он, по сути дела, предводительствует над ними всеми – Агамемнон, при всем его всезнайстве и самоуверенности, без него с армией и одного дня не управился бы, а я – ничто.

Ничто и никто. Я думал, я – царь Спарты. По всей видимости, так думал только я один. Я – просто-напросто старший слуга при этой женщине. Я должен вести ее войны, собирать ее дань, исполнять всю ее работу, но царица – она. Она вольна стать шлюхой, стать предательницей, стать троянкой. Это все неважно. Как только она оказывается в нашем лагере, она снова – царица, как и прежде. Каждый лучник, каждый конюх попеняют мне за грубость и велят оказать высокородной госпоже должное уважение. Даже Этеоней – мой верный побратим – насмехается надо мною: я, мол, ненастоящий царь. А в следующую минуту говорит мне, что умрет вместе со мною, если спартанцы решат, что меня бы неплохо убить. Иди знай. Может, он тоже предатель. Может, он следующий по счету любовник нашей потасканной царицы.

Не царь. Хуже того – я даже не свободен. Любой наемник, любой разносчик, любой нищий имеет право поучить уму-разуму собственную жену, если она ему изменила, – поучить так, как сочтет нужным. А мне говорят: «Руки прочь. Она – царица, дочь Зевса».

А потом еще Агамемнон со своими насмешками – он всегда надо мной издевался, даже в детстве, – и шуточками насчет того, что она-де утратила красоту. Да какое у него право говорить со мною о ней в таком тоне? Хотел бы я знать, какова сейчас его Клитемнестра. Десять лет, десять лет. А ведь в Трое, небось, уже какое-то время жили впроголодь. Да и нездорово оно, сидеть безвылазно внутри крепостных стен. Повезло, что чума не приключилась. А кто знает, как эти варвары с ней обращались, когда стало понятно, что война проиграна? Клянусь Герой, я это выясню. Когда смогу снова с ней разговаривать. А смогу ли? С чего мне начать?

Этеоней ей поклоняется, Агамемнон над ней глумится, все войско мечтает перерезать ей глотку. Так чья она, эта женщина? Кто ею распоряжается? По-видимому, все, кроме меня. Меня в расчет вообще не принимают. Я вроде как принадлежу ей, а она вроде как принадлежит всем прочим.

Я – марионетка в войне за корабли с зерном.

Хотел бы я знать, что она сама себе думает. В одиночестве шатра, все эти долгие часы. Наверное, спрашивает себя о том и об этом. Если только не принимает Этеонея.

Удастся ли нам благополучно отплыть нынче ночью? При свете дня мы сделали все, что могли. Теперь осталось только ждать.

Пожалуй, лучше бы в войске прознали о нашем замысле и нас бы всех перебили на взморье с оружием в руках. И она, и Этеоней убедились бы, что уж на одно-то по крайней мере я еще способен. Я убил бы ее, но им – не отдал. Покарал бы ее и спас одним ударом.

Будь они неладны, эти мухи.

5

(Позже. В Египте; в гостях у некоего египтянина.)

– Мне жаль, что ты попросил об этом, отец, – промолвил Менелай, – но движет тобою не иначе как жалость ко мне. Право же, право, женщина тебя не достойна.

– Холодная вода, которой алчешь, лучше вина, которое тебе не по вкусу, – возразил старик.

– Я дам тебе кое-что получше холодной воды. Молю тебя принять вот эту чашу. Из нее пил сам царь Трои.

– Так ты не отдашь мне женщину, о гость? – произнес старик, по-прежнему улыбаясь.

– Прости, отец, – отозвался Менелай. – Мне было бы совестно…

– Я прошу ее и ничего больше.

«Проклятье на этих варваров с их обычаями, – выругался про себя Менелай. – И это они называют учтивостью? Или это у них правило такое – всегда просить что-то никчемное?»

– Ты ведь мне не откажешь? – настаивал хозяин, по-прежнему не глядя на Елену, но искоса посматривая на Менелая.

«А ведь она ему действительно нужна», – подумал Менелай. Он начинал злиться.

– Если не хочешь подарить, – с легким презрением бросил египтянин, – тогда, может, продашь?

К лицу Менелая прихлынула кровь. Он нашел повод для гнева, и с каждой минутой гнев распалялся. Этот человек оскорблял его.

– Говорю тебе, женщина в дар не предназначена, – отрезал он. – И уж тем более на продажу.

Старик гнева не выказал – да способно ли это гладкое, смуглое лицо отразить гнев? – он по-прежнему улыбался.

– А! – проговорил он наконец, растягивая звук до бесконечности. – Так бы сразу и сказал. Наверное, она твоя старая нянька или…

– Она моя жена, – заорал Менелай.