Темная охота (Сборник)

— Вик, останься, — попросила она. — Иначе никак.

— Вот какие у меня молодцы, чем не мужья, — ни к кому особенно не обращаясь, бормотал Косматый.

Потом, много позже, Виктор поймет, что нервозность, почти истерика, которая владела всеми в тот день, шла исключительно от Косматого. Косматый находился тогда в крайней степени возбуждения, и возбуждение это передавалось другим.

— Я не могу. Я…

— Выбирай, Панчуга!

— Ты врешь, врешь, Косматый. Ты нарочно!

— Паула, — властно и зло сказал Косматый, — пойдешь за них, если он не останется?

И она так же властно и с такою же злобой:

— Пойду.

Виктор пошатнулся и деревянным шагом пошел к выходу. Взялся за дверь. И услышал сзади жалобный, рыдающий голос Паулы:

— Вик, останься! Если ты уйдешь… Ну, пожалуйста, Вик!

Потом он будет со стыдом вспоминать, как бросился к ней, как держал ее за плечи, как заглядывал ей в глаза (но уже ни следа той любви, вообще никакого чувства, одна скука), как морщился, как прижимался щекой к ее волосам, как просил ее уйти с ним, просил не надеясь, просто потому что не мог не просить, и все это на глазах у Косматого, который ходил рядом и ждал, когда закончится эта бессмысленная горькая сцена.

Будь хоть намек у нее в глазах, Виктор остался бы. Только досада и равнодушие, будто и не было ничего.

Он замолчал посреди слова, оттолкнул ее с силой, отвернулся, побежал к выходу, телохранители пытались перехватить его, но вся их сила была в кулаках да в ножах, он с ними легко справился, с муженьками. Треск суставов, пара сдавленных криков, шум падения — все случилось легко и быстро. Дверь, сорванная с петель, еще падала, а он уже бежал по площади.

— Держите его! — закричал Косматый.

И один голос, высокий, злой:

— Он предатель! Убейте, убейте его! Стреляйте в предателя!

* * *

Омар добрался до поселка, когда Виктор с Молодым уже улетали.

Что творилось, что творилось вокруг! Нижние ветры словно взбесились, они трепали его, не пускали, сбивали в молоко тяжелую пыль, били ею с размаху. По улицам, по полю, запахнувшись в траву, бродили высокие мрачные смерчи, так холодно было, а ведь только час назад стояла жара, хоть нагишом гуляй.

Он слышал все, о чем говорил Косматый (воке прижат к уху), уже никаких сомнений, уже все, и в первый раз за долгое, долгое время Омар вынужден был придумывать на ходу, как вести себя и о чем говорить. Трудно оставаться честным и мудрым, когда ты уже решил что-то сделать и сделаешь наверняка, независимо оттого, прав ты или неправ — тогда не поступок зависит от тебя, а ты от поступка, а честность твоя, в конце концов, подогнана будет к поступку и тем самым убита. Омар никогда не признавался себе, что в тот день случились события стыдные и фальшивые, он даже не узнает этого никогда.

… На улицах бушевала пыль. Из нее возникали люди, пропадали и появлялись опять, устремляясь за ним, а он вихляющим пеульским шагом шел к дому Косматого. Вокс молчал. Косматый вынырнул вдруг из рыжего молока, в которое превратился мир, он стоял, широко расставив ноги, красный от пыли и холода, и скалил зубы в странной улыбке.

— Ну, вызвал пеулов?

— Нет.

— Так иди вызывай. Сегодня для них много срочной работы.

— Нет. Никакой работы не будет.

… Самое начало и самый конец. Остальное смешалось и уже не понять, что было до, а что — после.

… Ради того, чтобы командовать, ты посылаешь людей на смерть. Не дам.

Как полно в тот день они понимали друг друга, а другие ничего понять не могли. Все знали про ЭТО, со дня на день ждали, а теперь дружно вертели шеями, от одного к другому, пытаясь хоть что-нибудь разобрать…

— Ты мучал нас ненужной работой, ты бил нас, ты вертел нами, как тебе вздумается. Теперь — все!

Омар нарочно, с холодной кровью, сам распалил себя. Он знал, что делал, когда не давал Косматому докончить фразу — это было опасно.

— Мы знаем, как умеешь ты говорить. Нет. Хватит с нас твоей болтовни!

А сам обвинял, оскорблял, издевался открыто. Никто никогда не говорил так с Косматым.

И Косматый не выдержал. Выпучил глаза, протянул назад руку.

— Палку! Я тебя (медленно, с паузами, пристально глядя), как самую гнусную тварь, как паука ядовитого, в пыль вколочу!

— Ты меня и пальцем не тронешь, ты никого больше не будешь бить. Все, Косматый, все!

Тот огляделся. Многие вокруг смотрели недобро, кое у кого чернели в руках ружья Вейнса. И Друзья тоже держались за пистолеты. Лева, оскалясь, подражая Косматому, чуть пригнулся. Настороженность, ни капли страха.

Косматый вдруг повернулся к Друзьям, поцеловал каждого. (Те стояли, как статуи, следили за остальными. Верные Друзья Косматого. Верные. Молодцы). И снова к Омару:

— Врешь, Омар. Трону я тебя пальцем. Смотри!

И первый удар по лицу, по глазам ненавистным, палкой…

… Все скрыто под пылью, под временем, под крепким щитом из ложных воспоминаний, который поставили перед собой люди, чтобы не помнить то, о чем не хочется помнить…

… Так было надо…

… Омар крикнул: «Не троньте, не убивайте его! Не здесь!»

… Пять шагов и ничего не видно — пыль. Она глушит все звуки, она больно бьет по коже, приходится кутаться, но толку от этого чуть…