Темная сторона Петербурга

Лидочка уже догадалась, что репортер — из тех юношей, которые везде стремятся доминировать и не выносят, если в центре внимания оказывается кто-то другой.

— Я по своим взглядам — просвещенный агностик, и полагаю, что наука…

— Наука, молодой человек, исследует феномен призраков уже достаточно давно. Но к чему вы призываете в свидетели науку? Ведь вы не верите в познаваемость мира! — насмешливо срезал юнца господин Ревунов.

— Ничего подобного! — возмутился Аркадий. — Я всего лишь утверждаю, что всякое добытое наукой знание субъективно и потому, скорее всего, ошибочно. В особенности если оно не может быть подкреплено…

И он принялся доказывать господину Ревунову, как дважды два четыре, что никаких призраков в природе быть не может, а есть только неправильно истолкованные субъектами восприятия природные феномены. На что господин Ревунов снисходительно цитировал выдержки из самых свежих зарубежных изданий, публикующих новости потустороннего мира.

Ссылался на авторитет Сведенборга, сэра Конан Дойля, протоколы Общества психических исследований и, конечно, на отечественных светил — в том числе на химика Бутлерова и писателя Аксакова.

Они спорили о гетероглоссии, о психическом извлечении, разделении личностей, материализации и медиумизме с таким ожесточением, так запутывали друг друга витиеватыми фразами, зашвыривали терминами и многочисленными фамилиями людей, о которых никто никогда не слышал, что Лидочка уже через пять минут безумно соскучилась слушать их перепалку и пересела на деревянную скамью в уголке дежурки возле печи.

Она предпочла наблюдать за диспутом со стороны, по лицам спорщиков определяя, кто в данную минуту берет верх. Какое-то время это было ей даже забавно.

Вокзальные дежурные Григорьев и Зимин то входили, то выходили из помещения, выполняя, видимо, свои служебные обязанности.

В чем, собственно, таковые обязанности состоят, Лидочка Зайцева так и не поняла. Ей показалось, что главное — это ставить каждый час большой медный самовар, пить чай с пиленным на крупные куски сахаром и бубликами, угощая и ее, и невменяемых в своем энтузиазме спорщиков. А все остальное в вокзале делалось как бы само по себе, без чьих-либо заметных усилий.

К ночи здание опустело, поездов осталось принять и отправить совсем немного. Несколько транзитных пассажиров, которым некуда было податься в городе, устроились ночевать на скамьях в зале ожидания, возле теплых печей. Огни в вокзале потушили, только на перроне горело несколько тусклых фонарей.

В дежурке Григорьев затопил голландскую печь, и в приоткрытой дверце топки видно было, как пляшет оранжевое пламя.

Слушая, что бубнят уже значительно подуставшие спиритуалист с материалистом, Лидочка закуталась в теплую шаль и подвинулась ближе к печи — ей нравилось смотреть на огонь.

— Зябко, барышня? — спросил Зимин. И, подбросив в огонь поленьев, сказал Григорьеву: — Ну, я — в обход. А ты еще дров принеси-ка, что ли?

Григорьев кивнул. Оба железнодорожника, беспокойно переглядываясь, покинули дежурку.

Господин Ревунов, отвлекшись, наконец, от потустороннего мира, поглядел им вслед и спросил молодого коллегу:

— Как думаете, когда… это, ну?

— Думаете, призрак сюда по расписанию является? Как курьерский из Хельсинки? — занозисто отвечал Аркадий Перепелко.

— Да почему бы и нет? — Ревунов поправил бакенбарды. — Всему свой срок. Чаю хотите? Вспомните у Шекспира — принц датский…

Налив себе по стакану горячего чая, они снова пустились в спор — в прикуску к пиленому сахару и бубликам.

Лидочка все смотрела на красные и желтые сполохи в дверце печи, напоминающие клубки дерущихся саламандр. Следя за ними, она незаметно разомлела, закрыла глаза и уснула, провалившись в кромешную непроглядную тьму.

Прошло сколько-то времени — Лидочка вздрогнула, почувствовав, что озябла.

И услышала шепот, доносящийся из темноты. Неистовый, жаркий, захлебывающийся.

Кто-то очень горячо молился. Шепчущий был, очевидно, ошарашен и потрясен до глубины души.

Лидочка в его сбивчивом, с придыханием и всхлипами речитативе не сумела разобрать ни слова. Смысл услышанного от нее ускользал. Что бормочет этот несчастный, уязвленный горем человек? Ин номене патрис? Богородице, дево, радуйся?..

Или — заклинаю тебя, дух Вельзевул и Астартис?

«Чепуха какая-то!» — подумала Лидочка, стряхнула с себя остатки сна и открыла глаза.

Но она напрасно таращилась: тьма стояла вокруг беспросветно-чернильная. От этого Лидочке мерещилось, что она все еще спит и никак не может открыть глаза по-настоящему.

На самом деле глаза ее давно уже были открыты, только ни капли света не попадало в поле зрения.

Печь прогорела и, так как вьюшку никто не прикрыл, остыла. Жар ушел, угли потухли, и ни один огонек, ни одна искорка не пробивалась из-за дверцы топки красным всполохом. Керосиновую лампу на столе тоже зачем-то потушили.

— Пожалуйста, не уходите, — неожиданно произнесли рядом, и Лидочка едва не заорала. Она, наконец, поняла, что в самом деле не спит: невидимый сосед взял ее за руку и крепко сжал холодные пальцы.