Темная сторона Петербурга

Она бесконечно шила полотняные мешочки и набивала их разными припасами — в основном, крупами и сухарями. Каждый недоеденный нами за столом кусок хлеба она подбирала, резала, сушила на батарее и укладывала в очередной полотняный мешок. Когда мешок набирался полный, она туго завязывала его и несла в закрома. Все кухонные шкафы, гардероб в ее комнате и даже чемоданы под кроватью она набивала этими мешочками. Мать и отец время от времени их выбрасывали — тайком, чтобы бабка не обиделась.

Я же, полный мальчишеского максимализма, не склонен был прощать старухе ее чудачества. Родителей было жаль — они ужасно психовали, когда я грубил ей. Поэтому я старался проводить осторожную политику вооруженного нейтралитета. Бабка вызывала бы у меня больше интереса, считай я ее просто чокнутой.

Но все было гораздо хуже: она казалась мне ограниченной и пустоголовой, лишенной воображения. Именно этого я не мог простить ей.

Молчаливая и угрюмая, уж она-то совсем не походила на тех бабушек с сиропным выражением лица, обаятельной улыбкой и снисходительно-добрым взглядом, какими рисуют их в детских книжках.

В этом смысле я чувствовал себя обделенным и даже таил в глубине души обиду: почему у меня нету доброго дедушки, который мастерил бы со мной что-нибудь, пока отец на работе. И бабушки, которая пекла бы пироги и восхищалась моими успехами в школе, как это делают другие бабки.

Все переменилось, когда подросла моя младшая сестра — Наташка. Однажды я случайно подслушал их разговор: Наташка болела и упрашивала бабку, пока та возилась с ней, накладывая спиртовой компресс, чтобы она рассказала ей сказку. Страшную. Сестренка обожала почему-то страшные сказки. С семи лет выучившись читать, за два года она перечитала все, что было в доме, — про Змея Горыныча, Бабу-ягу, Кощея Бессмертного. И все ей было мало.

Услыхав, как она пристает к нашей туповатой бабке, я усмехнулся. Сейчас выдаст ей бабуля от ворот поворот!

Ничего подобного.

Покашляв и помявшись немного, бабка начала рассказывать. До сих пор, вспоминая эту историю, я слышу ее скрипучий старушечий голосок, и мороз подирает по коже.

Главным образом потому, что, хоть бабка и придала своему рассказу сказочную форму, я сразу догадался, что ничего придуманного там нет. И это-то и было в нем самое страшное. Бабка назвала это…