Темная волна. Лучшее

Она вдруг отчетливо представила, как безвольного Саню, вколов наркотик, волокут к Волге, будто пьяного — а уже вечер, вторник, в парке почти никого, а если кто и есть, то сами пьяные или работающие в этом направлении. На реке ждет лодка, пять минут и след простыл.

— Саня говорил: «Кажется, за мной следят». — Маруся открыла глаза и смотрела на Ольку снизу. — Со смехом говорил, невсерьез. Я даже думала — ты кого-то наняла. Ну, из-за подозрений.

— Ерунда! — сказала Олька дрожащим голосом. — Я не знала про вас, пока он не пропал. Кому надо за ним следить? Он же обыкновенный человек, сама знаешь. Окна пластиковые устанавливает. Стихи пишет, плохие. В дьябло играет, «Властелина Колец» раз в месяц смотрит, политика пофиг, долгов нет, мама — врач, папа — инженер…

Она поняла, что срывается на визг и остановилась. Маруся с трудом поднялась, села, сжала виски.

— Это была женщина, — сказала она. — Та, что заговорила с ним и сделала укол. Я сейчас ее почувствовала. Ей был нужен Саня. Именно он. Получается — действительно пасли и следили. И колесо у меня спустило не само по себе, а чтобы я не пришла на встречу.

Маруся дышала тяжело, обхватила руками живот, показалась вдруг совсем старой, одутловатой, некрасивой.

— Мне страшно, — сказала она. Олька нашла ее руку и крепко сжала.

С

Боль была огромная, яркая, ледяная. Как арктический простор под безжалостным светом северного солнца, она ослепляла сотней оттенков белизны, хрустела на зубах горьким снегом, подтекала в ноги холодной кровью, взрывалась в глазных яблоках неминуемой смертью. Саня хотел замычать, но не мог. Лежал, промерзал каждой клеткой.

— Прижми, — говорил над ним ледяной женский голос. — СБ-четыре. Четыре, Миша, глаза разуй. Брюшистый, не остроконечный. Ты в медакадемии учишься или в ветеринарном колледже? Хотя и там к пятому курсу уже скальпели различают.

— Простите, Марина.

Звон металла. Холодное. Боль протащила Саню из одной камеры своего ледяного желудка в другую и там продолжила переваривать, беспомощного, недвижимого.

— Суши, быстрее.

— А почему только левую часть? Я читал, что если целиком брать, даже от мертвого донора, то период восстановления короче.

— Зажим. Слева. Слушай, ты бы на лягушках потренировался, что ли? Или на кошках. Руки как из задницы растут! Не берем всю печень, потому что пациенту нужно восстановиться перед пересадкой сердца и легких. Минимум дней десять. И донор тоже должен оставаться живым в гомеостазе…

— А, понял. Потому что у нас один донор, с него надо снять все, что можно с живого сначала, а потом уже сердце-легкие… А почему один донор-то, кстати? Не было бы легче разве так же двух или трех… получить? Ну, с медицинской точки зрения легче?

— Ты, Михаил, цинизмом своим передо мной бахвалишься, что ли? Я бы предпочла профессионализм и ловкость рук!

Саня кричал, кричал, кричал внутри в белый свой кокон боли, хотел проснуться, разум отказывался принять происходящее.

Звон. Плеск. Стук сердца. Запах крови — сладкий, соленый, тошнотворный. Тихий хруст собачьих ушей под лезвием. Нет, не Лопушок, это он сам, его кожа трещит, его плоть выворачивается под ножом. Гомеостаз.

— Этот человек у нас сейчас на столе, Миша, — холодно сказала женщина, — по одной простой причине — потому что он генетически и иммунологически почти идентичен реципиенту. Отторжение и дозировка иммунодепрессантов минимальная. Был бы ты такой везунчик — сам бы сейчас у меня под скальпелем лежал. Проверь-ка наркоз, что-то мне не нравится, как мышцы сокращаются. Хотя сложно представить, что ты такой же херовый анестезиолог, как хирург…

В ослепительно белой боли перед Саней открылась черная щель, он протиснулся в неё и полетел вниз, тут же забывая, оставляя услышанное наверху, на белом льду, потому что оно было невыносимо.

— Поправил, Марина, простите, — донеслось ему вслед. — А все же странно так, что в том же городе нашелся…

— Наверняка неизвестный кровный родственник, и близкий, — холод женского голоса гнался за Саней, хватал за ноги, как Гэндальфа — бич Балрога. — Бабушка потихоньку согрешила, или дед, или отец. Кровь мешается, колода тасуется…

Саня вдруг проснулся — приснится же такой ужас! Он лежал на площадке трамвая, тот шел ровно, мерно постукивая колесами. Тук-тук, тук-тук.

На сиденьи напротив сидели три совершенно одинаковых лысых мужика, сутулых, худых, голых. У одного черными нитками крест-накрест, грубо была зашита грудь, у второго — живот, у третьего, сидевшего, широко расставив ноги — пах, плоский, как у пупса.

— Водка, водка, огуречик, вот и спился человечек, — сказал первый мужик противным надтреснутым голосом.

— Да ладно, психологи утверждают, что пристрастие к алкоголю бывает от недостатка любви! — пожалел Саню второй.

— Я не пьян, — пробормотал Саня, поднимаясь. — Просто устал.