Темная волна. Лучшее

Но на фоне Эрлиха, скелета, драпированного желтоватым пергаментом кожи, я смотрелся весьма круглым. Не припомню, чтобы видел человека с таким количеством углов: и нос у него был о трёх углах, и замечательнейший кадык резал ворот жёлтой, снова таки, рубахи, и колени, и локти в невообразимом числе выпирали из-под одежды.

Я смиренно согласился, уважая право старика быть сумасшедшим, и отрекомендовался.

— Толстый это хорошо, — сказал Эрлих, — Толстые не так заметны. Худого проще найти.

И, оставив меня пережёвывать эту непростую для пережевывания мысль, он скрылся в глубине квартиры. Я поспешил за ним, прикусывая язык, чтобы не улыбаться. Коммунальный коридор был заставлен шкафами и цветочными горшками. Один пыльный гардероб, один мясистый цветок, одна дверь и снова в том же порядке.

Мой проводник оглядывался птичьим профилем и поскрипывал, щёлкал, хрустел суставами. За дверями справа и слева щёлкало, хрустело и поскрипывало, точно там заперлись с десяток Эрлихов на квадратный метр.

Я начал думать о запахе, вернее, об отсутствии каких бы то ни было запахов, обычных для коммунальных кухонь с их шкварками и жареной картошкой. Но мысль улетучилась из головы, как только я очутился в полутёмной комнате с книжными полками, книжными колоннами и книжными сталагмитами.

Цепкий мой взгляд перебирал корешки, узнавая издания, но чаще не узнавая.

— Итак… — Эрлих сел за письменный стол, издав звук, с каким перетряхивают кости в мешке.

— Ах, да. — Я вручил ему посылку, и он принялся деловито листать сухие страницы, порой шелестя губами отрывисто:

— Замечательно! Жаворонки! На крови! Замечательно!

Мне было неловко вертеть головой или без приглашения бродить по кабинету, и я стал рассматривать те книги, что лежали на столе. Гоголь, Грин, Хлебников.

— Вы позволите?

Он кивнул, погружённый в алхимический трактат.

Я взял тощую, на сорок страниц книжицу Хлебникова — она лизнула мои пальцы грубой бумагой и шёлковым языком ляссе. 1912 год — прочитал я на титульном листе. Издательство указано не было, зато был город — Волкоград. Я усмехнулся. Опечатка? Скорее, что-то из будетлянского новояза. И вряд ли сборник имеет отношение к Царицыну. Колонцифра отсутствует, стихи не разбиты названиями или звёздочками. Поэма, что ли…

— Любите поэзию? — жёлтые глаза Эрлиха когтисто ощупывали меня.

— Нет, — честно признался я. — Но знаю, кого бы книга заинтересовала. Вы продаёте её?

— Не продаю. Я дарю её вам. За крошечное одолжение.

Он вскочил (звук ломающихся веток, когда вы продираетесь сквозь бурелом), растворился в полумраке и заново собрался из костей и шершавой своей кожи. Есенинский сборник, который он мне протянул, был скучным для нашего брата, посмертным и ничего не стоил.

— Передайте это моему знакомому в Москве.

Он продиктовал адрес.

— Завтра же передам.

— Да, и ещё. Хлебникова у себя долго не держите. Перепродайте в течение недели. И пусть покупатель в течение недели перепродаст.

Я открыл было рот, но старик уже похрустывал к дверям — провожать гостя.

— И заходите в любое время. Приятно встретить такого…

(толстого)

— …знающего человека.

Потом было рукопожатие и коридор, и за дверями между каждым цветком и каждым шкафом невидимые соседи Эрлиха трещали хворостом.

Есенина я вёз на окраину Первопрестольной, где, пожалуй, и не бывал прежде. Дореволюционный дом с лепниной в виде горгулий и амуров. Эхо шагов и мысли о бородатых типах, что ненавязчиво шли за мной от станции метро.

Дверь отворил невысокого роста мужичок, а может, и паренёк, он то старел, то молодел на десяток лет, пока раскачивалась низкая лампочка над его курчавыми золотыми волосами. Темнота скользила по одутловатому серому лицу, как прибой по камням, оставляя в углублениях глаз свою чёрную водицу.

— Чего? — хрипло спросил мужичок.

«Я его где-то видел», — подумалось.

За спиной золотоволосого смеялись пьяные голоса.

— Я от Вадима Генриховича.

Он молча ждал.

— Серёж, ну где ты! — крикнул грудной женский голос.

Ощущая смутное беспокойство, даже неприязнь, я сунул руку в сумку и достал Есенинский сборник.

Сморщенные глазные яблоки золотоволосого безжизненно желтели под тяжёлыми веками, но пальцы проворно схватили книгу. Нестриженые ногти царапнули каптал. На миг мне показалось, что книга в лапах грубияна совсем не та, что вручал мне Эрлих, не та, что я вёз из Ленинграда. Опухшая, мокрая, со страницами, вылезшими, будто язык изо рта висельника.

Дверь захлопнулась — ни спасибо, ни до свидания. И я засеменил прочь, и выдохнул облегчённо лишь в вагоне метро. Думал Хлебникова почитать, отвлечься, но там всё про оборотней было, там поэма читалась слева направо про святого старца, а справа налево про волка, которым он на самом деле являлся. Жуть.