Темная волна. Лучшее

Меня подмывало желание поскорее открыть невиданную книжку, Ионой забраться во чрево чудо-кита. Но в поезде я не решился. Слишком подозрительные соседи по купе мне попались, с ногтями вместо век.

Москва встретила сизым туманом. Когда я проходил мимо надземного теплопровода, на него уселась колония воронов, таких крупных, что железобетонные опоры завибрировали. Птицы щёлкали клювами, когти терзали оклеечную изоляцию, глубоко погружаясь в битум, и глазки их были смоляными каплями.

Я заперся в квартире, налил водки — бутылка стояла с майских праздников, пью я вяло. Влил в себя стакан. И принялся читать.

Провидческий — не то слово. Я узнал перо Достоевского, никто бы так не написал, сомнения испарились к десятой странице, и пустяк, что роман повествовал о нацистском концлагере и главным героем был постепенно сходящий с ума гестаповский офицер.

Вечером мне позвонил коллега. Куда, мол, пропал, три дня назад обещал ведь письма Чуковской из Ленинграда привезти. Спросил, знаю ли я, что Терёхина машина насмерть сбила. Я едва вспомнил: Терёхин это который на авангарде специализируется, я ему кого-то на Уитмена сменял вчера. Бурлюка? Северянина?

Оберштурмфюрер Клаус Редлих уснул, и ему снились тела, падающие мертвыми осенними листьями, душегубка, забитая детьми, — газ, скопившийся в клетчатке шеи и глоточного кольца, выталкивает изо рта язык, и щёлкают, хрустят суставы, клювы, когти.

Я проснулся среди ночи, взмыленный. Щёлканье вытянулось за мной из сна и находилось здесь, в комнате. Дрожащей рукой я нащупал выключатель.

Они доедали мою недочитанную книгу, единственный экземпляр «Дьявола», моего безумного Редлиха доедали они. Вёрткие, длинные, покрытые снежной шёрсткой, сминали лапками страницы и жрали их.

Я закричал, а они, некая помесь горностаев и гусениц, исчезли, сметённые криком, но вернуть четвёртый том я уже не мог. Утирая слёзы жалкими ошмётками пожёванных страниц, я вышел в ночь.

— Вы истончились, — с сожалением сказал Эрлих.

Я схватил его за грудки:

— Что происходит?

Он оттолкнул меня мизинцем, и я едва устоял на ногах.

— Я предупреждал вас, — с прежней любезностью произнёс Немец, — книги должны двигаться. Вам повезло, что первыми вас нашли букинисты из неагрессивных. Поверьте, с иными нашими коллегами лучше не встречаться никогда.

Он пошёл по коридору, треща осиным гнездом.

В соседних комнатах вслух читали книги.

Я заткнул уши.

В кабинете он потормошил меня, и я отнял ладони от головы. Хор голосов затих. Я смотрел на голые исцарапанные стены, мягкий, будто разваренный кирпич. В некоторых местах здание выблевало кладку, как тыквенную кашу.

— Куда девалась ваша библиотека?

— Я съезжаю, — сказал Эрлих спокойно. — Обстоятельства требуют.

— Кто вы?

— Человек, готовый продать душу за хорошую книжку. А вы?

Он хлопнул меня по спине и рассмеялся. Так смеялись бы садовые ножницы в оранжерее кровоточащих бутонов.

— На столе я оставил для вас подарок, — сказал он, надевая фетровую шляпу.

Я с ужасом покосился на объёмный фолиант в металлическом окладе, последнюю книгу в кабинете.

— Я не возьму это!

— И правильно сделаете.

Он поклонился и распахнул дверь. В коридоре ветер переворачивал цветочные горшки.

— Перепродайте её в течение трёх часов. И пусть тот…

Голос его потонул в вое ветра, но когда дверь закрылась, оставляя меня одного в пустом кабинете, сомкнулась и воющая пасть.

На непослушных ногах я подошёл к столу. Слишком худой, слишком заметный.

Книга была шикарной. Ин фолио, нарисованный от руки атлас карт и планов русских городов, шестнадцатый век. Я устроился на стуле, с замиранием сердца дотронулся до бумаги.

Я знал, что таких городов нет в России, ни в шестнадцатом веке, ни в любом навскидку.

Но палец мой скользил по гротескно изогнутым улицам и колоссальным сооружениям, и когда я дошёл до Москвы, не той Москвы, где я жил когда-то, а, спаси нас Господь, совсем другой, я тихо спросил сквозь кровящие уже зубы:

— Который час? Как давно я здесь?

И мне так же тихо ответили из-за спины.

Заклятие смехом