Темная волна. Лучшее

— Иду, иду, — говорит Мариночка как-то немножко сварливо, что, мол, ее торопят, отпускает край деревянного настила и тоже уходит в воду. Переворачивается, смотрит на меня из-под воды. Ее кожа в синеватом свечении кажется серой, будто она давно уже умерла, утонула. Девочки берутся за руки, по воде проходит разряд, гора над нами дрожит все сильнее. Из синего свечения в глубине проступают лица — неживые, не мертвые, даже уже не человеческие. Провалы глаз, провалы ртов, водовороты длинных волос. Марсиане из ледяной глубины, и туда, к ним, начинают погружаться мои девочки — еще живые, еще теплые, ведь прошло меньше минуты, а вода в бутылке замерзает за три…

Мне хочется перекреститься, хочется грязно-прегрязно выругаться, хочется позвать маму. Но я просто дышу несколько раз глубоко и быстро, набираю полную грудь воздуха и прыгаю в Хлябь — рыбкой, сильно оттолкнувшись, чтобы сразу уйти поглубже и ухватить девчонок, до того, как меня обездвижит холод. А дальше как уж пойдет.

Если я скажу «вода ледяная, она обжигает, мне делается очень больно» — все будет не то, потому что это просто слова, выстроенные в цепочку моим разумом, они не передают того, как это ощущается. Говорят, во вселенной есть «черные звезды», мертвые, вывернувшиеся наизнанку, ставшие дырами в пространстве и времени, в которых на самом деле нет ни того ни другого, только гравитация и тьма. И меня Хлябь тут же всю перемешивает, кожа становится болью, зрение — льдом, разум и намерение выворачиваются наизнанку. Я застываю кристаллом синей соли — прошло всего несколько секунд, но время не имеет значения, химическая реакция мгновенна и необратима. Холодные струи трогают мое лицо, теплые ладони гладят мое сознание.

И вдруг все кончается — из блаженного синего потока меня грубо дергают вверх, как рыбешку, пойманную на блесну, подсекает с пирса босоногий рыбачок — резко, нетерпеливо, неумело. Толчок, боль, усилие — я лежу на самом краю мостика над Хлябью, обнимаю что-то большое, холодное, тяжелое. Изо рта у меня льется и льется соленая вода, ртутными каплями катается по поверхности озера. Свечение внизу начинает угасать, прожекторы трещат, мигают, их свет переходит в звук, распиливает мой череп вдоль, потом поперек.

— Бетка! — кричит мне кто-то с другого конца мира. — Бетка, шевелись же!

Меня бьют по щекам. В воде я вижу уходящего в глубину Терехова — его голова запрокинута, глаза широко раскрыты, он смотрит на меня сквозь воду, и смотрит, и смотрит…

— Не уходите! — кричу я ему беззвучно. — Не смейте умирать! Не оставляйте меня насовсем!

— Не насовсем, — хрипло шепчет он у меня в голове. — Насовсем никто не умирает, глупая, глупая комсомолочка. Тебе же показали, как оно…

Я хочу еще ему что-то сказать, но меня рвет и рвет холодной соленой водой. Свет трещит, мигает и гаснет. Миша Изюбрин кричит на меня, что-то вроде «шевелись же» и «не спи! Не смей спать!» и еще что-то совсем неприличное, от чего я начинаю смеяться, и на губах у меня от смеха лопаются соленые пузыри — то ли вода из Хляби, то ли кровь из легких. Меня куда-то тащат спиной вперед, ноги волочатся по соли, я держу свою тяжелую ношу, та тоже булькает, я не знаю, кто это, которая из девочек, но, кажется, живая. Луч фонарика разрезает темноту, как нож — сочный арбуз. Темнота лопается. Бу-бу-бу, — заводится мотор подъемника.

— Вода поднимается, — говорит Миша. — Черт, быстро поднимается… Лаборатория моя… Препараты мои… Пласты синей соли… Бетка, ну шевели же булками, затаскивай девчонку на платформу…

Мы едем вверх — а Хлябь идет за нами, темные руки тянутся к платформе подъемника, трогают мотор, гладят меня по волосам.

— Соберись, доченька, — говорит моя мама, которой давно нет, но на самом деле она всегда со мною, всегда во мне. — Давай же. Давай, хорошая моя. Ты же у меня умница.

— Приходи в себя, комсомолочка, — говорит Терехов, мой Добрыня, который здесь, он еще есть, но уже не в человеческом мире. — Спелеологическое отделение эвакуировать надо, срочно. Сорок человек, одна — раненая. Без тебя будет на порядок сложнее. Ты же у меня умница.

Я сажусь ровнее и начинаю усиленно, глубоко дышать, чтобы прояснилось в голове. Одежда на мне — холодная корка соли, жесткая и ломкая, как белье на морозе. Лифт выезжает на свет, я смотрю на девочку, чья голова лежит на моих коленях, кого я успела ухватить, прежде чем за мною нырнул Сергей Дмитриевич и вытолкнул нас наверх, а сам уже не смог выбраться… Это Мариночка. Рыжие волосы кажутся черными от воды, кожа белее мела, глаза закрыты и бегают туда-сюда под веками, будто видит она какой-то глубокий сон. К лифту выбегает Оля — на ней лица нет, она всплескивает руками, кричит на нас, захлебываясь словами и своим страхом.

— Что же так долго! Тут землетрясение! А никто не просыпается, я уже и трясла их, и кричала! Вейсман ваша в себя тоже не приходит! Лежит как мертвая, разве что дышит еще потихоньку! Мишка, что… Почему Беда такая мокрая? Где Фаина? А Терехов???

Она закусывает губу и дрожит.