Темнее ночь перед рассветом

— Князь, Сивого нет и Ерёмки, — откуда-то, словно мышь, за спиной сморчка появился «кепочка», прильнув на миг к его уху, — а остальные все. Но Сивого отморозки на днях хлопнули, братва доложила, что не до смерти, отлёживается, в себя приходит, а за Ерёмку молчат, вестей давно нет.

— Ерёмки нет? — переспросил тот. — Неужели совсем переметнулся?

— Не показывается.

— Значит, правильно мне менты глаза открывали?

— Не мне гадать.

— Знал о нашем сходняке?

— Почта дошла.

— Значит, не врали менты…

— Выходит, так, — замялся «кепочка».

— Выясни всё. Пока время есть. Дело серьёзное. Чтобы не с кондачка.

— Будь спок, Князь. Всё устрою мигом.

— И не волнуй пока братву. Не рисуйся.

— Не впервой.

— Вот и действуй. Чтобы к концу разговора всё на своём месте было. А про Ерёмку особо доложишь.

— Понял, — и «кепочка» шмыгнул за спины сидящих, тут же пропав.

Собрание хранило гробовое молчание, особо не подымая голов, все уже насмотрелись друг на друга ещё там, в подворотне.

Князь поднял голову на тонкой сморщенной шее, обвёл сидящих единственным глазом, особо ни на ком не задерживаясь, но цепко, по-паучьи, въедаясь в каждого, отчего те съёживались и прижимались к скамьям. Тихо заговорил:

— Поминками пахнет наша встреча, сынки мои.

От голоса вздрогнули все, кто помнил его и кто уже начал забывать, отвыкнув. Поэтому все разом сдвинулись в сторону Князя, упёрлись в него жадными глазами, прислушались. А он не говорил, а хрипел, не скрывая настигшей его тяжкой болезни.

— Не радует меня свобода. — Князь то ли задохнулся от нахлынувших чувств, то ли искусно сыграл, но глаз его засверкал, а затем заблестел слезой. — А ведь должна бы радовать! И вы вот со мной снова вроде заодно. И как-никак пять лет, считай, скостили. До срока ворота зоны мне отворили на свободу. А душу не греет. Тоска душу рвёт!

Последние слова Князь, как позволила ему слабая больная глотка, выкрикнул, по-бабьи взвизгнув, и повесил голову. Собрание это пробрало, оно задвигалось, заскрипело скамьями, зашушукалось.

— А я ведь не просил. Не канючил. На глаза хозяину не лез. — Князь бодрел, преображался. — А он вызвал и объявил! Свобода тебе, Князь, полагается! На волю требуется выходить! Как так? Чем обязан, спрашиваю. Пора, говорит, пришла. Пиковые[19] Москву совсем пожирают.

Собравшиеся ещё больше задвигались, оживились, переглядываясь и подталкивая друг друга локтями.

— Протест подал Сам, — Князь поднял палец и упёр его к потолку, — по моей конечной отсидке. На четвертушку сократили, ограничились тем, что отсидел.

Князь выпрямился вдруг, весь преобразился: и спина дрожать перестала, и грудь обрисовалась — былого, мощного когда-то зверя.

— Думали, сгину там? Ан нет!

Единственный глаз его, сверкая, оббежал всех по кругу и зловеще остановился на ком-то. Тот готов был провалиться сквозь землю.

— Вот он я, сынки! Жив. Князь и вас всех переживёт. Так, Гнилой?

— Так, Князь! — Тот, в которого он упёрся глазом, вскочил на ноги. — А как иначе?!

— А не мечтал ты меня схоронить да за Ерёмкой потянуться?

— Что ты, Князь? Господь с тобой! — Гнилой по возрасту не уступал вожаку, но сейчас скис так, что выглядел убогим старцем. — Мы же с тобой с малолетства, считай, начинали. На кой ляд мне этот плешивый Ерёма? В гробу я его видал! И весь сходняк так считает, кто сюда явился.

— С малолетства… А что же вы, не успел я отлучиться, ссучились? Под гада этого легли!

— Кто? Зачем напраслину? — загудело собрание несмело.

Поднялись коряво сразу двое: смотрящий[20] Зоря Бессарабский, отважный черноглазый молдаванин, и бригадир[21] Егор Усатый. Смерили друг друга ерепенистыми взглядами, Зоря остался на ногах, Усатый сел лениво. Пропал с глаз, вжался в скамью под шумок и Гнилой.

— Все мы здесь, Князь! — прямо в единственное око вожаку твердо гаркнул молдаванин и тряхнул лихим чубом, падающим ему на лоб до самых размашистых бровей. — Один Сивый. Так ты знаешь, чёрные его щёлкнули. А с Ерёмой сами разберёмся. Надо, башку его тебе принесём.

— Не чёрные. Знаю я, — оборвал строптивого молдаванина Князь. — Сидите в столице, а ничего не знаете, лохи!

— Князь! — вздрогнул, затрепетал чубом от негодования Зоря.

— Князь на месте! — окрысился на него вожак. — А вы по щелям… И цыц! Без меня ни к одной закавыке не прикасаться! Ерёму сам судить буду…

Зоря Бессарабский послушно, хотя и не сразу, опустился на скамью.

— Совет, надеюсь, не сдали? — Князь, не сдерживая гнева, озирал сникшее своё, когда-то послушное стадо.

Молча поднялись члены совета Тимоха и Зуб.

— Останетесь после разговора, — посадил их на место глазом вожак, — потолкуем о заботах.