Темное дитя

Почему, почему я ее не послушалась? Ведь можно было в любую минуту переиграть! Сказать Сережке, что я никуда не поеду, возникли непредвиденные обстоятельства. Вернуть ему деньги за билет, пусть даже и попав в глубокий минус. Вообще Сережку не пускать на порог, когда он приехал. Поверить Жан-Марку, что все будет хорошо, и сказать ему сразу «да».

Почему, почему?! Ведь у меня все было, оставалось лишь сделать над собой малюсенькое усилие…

Господи, дай мне еще один шанс! А иначе зачем и жить после этого?

Не помню, как я заснула.

* * *

Я проснулась от плача. Плакала не я, плакал кто-то другой. Я вскочила и выбежала из спальни.

Тёмка сидела на краю кадки, свесив тощие ноги, и всхлипывала, закрыв руками лицо. Со сна я еще какое-то время отыскивала глазами силуэт деревца у нее за спиной. Хотя никакого деревца там, конечно, быть не могло.

Почему-то я не бросилась прямо к ней, как много раз себе до этого представляла. Я стояла на пороге, смотрела на нее, боясь окликнуть, боясь даже пошевелиться, боясь, что она исчезнет.

Тёмка сама подняла голову. Увидела меня, просияла и как ни в чем не бывало кинулась мне на шею:

– Соня! Ты приехала! Представляешь, он сказал, что ты больше не приедешь! Во дурак какой, правда?

– Правда, Тёмка, он ужасный дурак.

– Соня, ты ведь никуда больше не уедешь?

– Никуда-никуда, честное-пречестное слово!

Она задумалась, крепко прижимаясь ко мне и наматывая на палец прядь тонких светлых волос.

– Соня, знаешь что? – сказала она наконец, сопя мне в самое ухо. – Я думаю, ты, если хочешь, можешь иногда куда-то уехать. Ну вдруг тебе в цирк захочется, и вообще. Ты только обязательно скорей возвращайся. Обещаешь?

– Обещаю, – ответила я, чувствуя, что на глаза опять наворачиваются слезы.

– Ты неправильно говоришь, – поправила меня Тёма. – Всегда нужно говорить «бли недер» (это не обет). А то мало ли что.

* * *

Раннее утро, но солнце щедро уже заливает салон и кухню, заставляя жмуриться и прикрывать рукою глаза. Ох, когда ж я, наконец, куплю занавески?!

Тёмка забралась с ногами на облезлый стул у окна и пускает на улицу мыльные пузыри. Пузыри, покачиваясь, как миниатюрные дирижабли, поднимаются от окна все выше и выше, высоко-высоко, до самого неба.

Вчера пришел мне ответ из больницы. Экзамен по ивриту я сдала, собеседование прошла. В ноябре пойду учиться на медсестру.

В огромной кадке с землей мы поселили пальму. Похоже, ей там нравится, она уже выпустила один за другим два слоя новых листьев. Поливает ее Тёмка сама, по какому-то ей одной ведомому графику, возможно даже согласованному с самой пальмой.

– Скажи, ты помнишь, как ты была деревом? – приставала я к Тёмке в первые дни после ее возвращения.

– Помню, конечно!

– И ты слышала, как мы тебя звали? Почему же не откликалась?

– Как я могла откликнуться? – недоуменно пожимала она плечами. – Ведь я ж была деревом.

– Тёмка, а как это – быть деревом? Расскажи!

Сестренка напрягается, морщит лоб. В конце концов бессильно разводит руками:

– Не знаю, как тебе объяснить. Ты же не была никогда деревом!

И чтобы утешить меня, быстро добавляет:

– На самом деле деревом быть вовсе не так интересно. Гораздо интересней быть стрекозой!

– Тёмка, а как это – быть стрекозой?

Но Тёма снова качает головой:

– Нет слов. Для этого надо быть стрекозой.

«Алте захн!» («Старье берем!») – кричит на улице араб-старьевщик. Как будто жители здешних домов до сих пор понимают на идиш лучше, чем на иврите. «Алте захн!» Увидев у окна Тёмку, продавец улыбнулся и махнул ей рукой.

– Давай ему что-нибудь продадим! – предлагает Тёмка, спрыгивая со стула на пол.

– Боюсь, у нас нет ничего для него интересного.

Тёмка вздыхает. Усаживается на минутку возле меня, смотрит через плечо на экран компьютера, где, чередуясь между собой, возникают из ниоткуда и немедленно опять исчезают в никуда фотографии котят, улыбающихся детей, цветущих садов, горящих домов, чьих-то свадеб и похорон…

Внезапно она вспоминает:

– Соня, завтра же последний сноп! Ты купила сыр? А мороженое? А творог со сметаной?!

Точно, завтра пятидесятница, Шавуот. На Шавуот принято есть молочное. В отличие от Тёмки, я не считаю омер, но что завтра праздник, конечно, помню. В Израиле про праздники просто невозможно забыть, праздники – это такое отдельное стихийное бедствие.

Когда-то в дни Песаха начиналась жатва. В Песах люди тащили в Храм свежесжатый сноп-омер. Прошли тысячи лет, а евреи по-прежнему каждый день вспоминают: «Вот, сегодня мы бы принесли в Храм первый сноп, вчера, позавчера, тридцать дней назад, пятьдесят». Повторяют, чтоб не забыть, так же, как порядок храмовой службы, правила жертвоприношений. Ведь в любой момент может въехать в Иерусалим на белом осле Машиах, спустится с небес Третий Храм. И восстанут мертвые из могил, и будет Страшный суд, и начнется наконец нормальная жизнь.

Звякает телефон. Эсэмэска от Жан-Марка: «Неотложный случай. Кошка упала с крыши. Встретимся в клинике через полчаса, d’accord?»