Темное торжество

В течение следующего часа наши планы приобретают некую определенность. Мы проведем в домике еще одну ночь, а как только начнет светать — сразу тронемся в путь. Я снова развожу огонь в очаге и готовлю припарки с лечебными травами. Когда отвар чуть остывает и уже не обжигает кожу до волдырей, я быстро-быстро заворачиваю жижу в тряпицы, чтобы не упустить жар. Как болят пальцы!

Я как раз покидаю очаг, когда со двора возвращается тюремщик с оружием погибших преследователей. «Горгулья» складывает принесенное поближе к Чудищу, потом сменяет меня возле рдеющих углей: надо же, в самом деле, приготовить что-нибудь для наших урчащих желудков.

Я накладываю припарку Чудищу на плечо, и рыцарь шипит сквозь зубы.

— Лежи тихо!

— Да я… — бормочет он и снова шипит: припарка накрывает гниющую рану на ноге. Страдалец свирепо глядит на меня. — А ты, по-моему, удовольствие получаешь!

Я, в свою очередь, испепеляю его взглядом:

— Да ты умом тронулся! Вот уж удовольствие — сидеть в заброшенном доме в обществе огра и горгульи!

Тянусь за льняными полосками для повязок, которые успела нарезать из ненадеванных воинских рубах, и с изумлением понимаю: он опять прав. Я в самом деле наслаждаюсь происходящим. А что? Ни гадюк, вьющихся под ногами, ни жутких теней, таящихся по углам…

Я поворачиваюсь к нему, только как следует позаботившись о том, чтобы мои мысли нимало не отражались на лице:

— Сможешь сесть, чтобы я тебе ребра перевязала?

Если он не сможет сидеть, уж лучше выяснить это прямо сейчас, а не когда при его попытке залезть в седло. Он выдавливает невнятное «угу» и пытается сесть. Мышцы бугрятся под кожей у него на животе. Приведя себя в сидячее положение, он ненадолго прикрывает глаза.

— Опять в обморок собрался? — Я спешу подпереть его сзади, чтобы, по крайней мере, не ударился об пол.

Хотя, начни он падать, небось, завалится все равно, да еще и меня по ходу дела прихлопнет.

— Нет, — скрипит он зубами.

Я выжидаю, чтобы удостовериться, не выдает ли он желаемое за действительное, потом хватаю длинные полосы ткани и принимаюсь обматывать его торс. Даже после двухнедельного заточения и голодовки мне все равно рук не хватает, чтобы его обхватить.

— Язык у тебя как бритва, а вот руки ласковые просто на удивление, — выдает Чудище.

— Ты, наверное, после всех мучений совсем боль чувствовать перестал, — ворчу я. — Называли меня и такой и сякой, но вот ласковой…

Он не отвечает, но глядит на меня так, словно хочет сквозь плоть и кости провидеть самое душу. Под его пристальным взглядом мои движения утрачивают четкость.

— Вот, — коротко приказываю я, — подержи-ка.

Полоска материи кончилась, нужно взять следующую.

Он спрашивает:

— Твои братья, похоже, часто ребра ломали?

— Было раз или два, — ворчу я, продолжая перевязку. — Наездники они были еще те — все время падали с лошадей.

Я избегаю смотреть ему в глаза, потому что это чистая клевета. Пьер покалечил ребра в двенадцать лет, когда во время подготовки к турнирным боям его вышибли из седла ударом копья. Отец пинал его до тех пор, пока он не встал и снова не забрался в седло. От его сапог Пьер пострадал куда больше, чем от падения.

Юлиан же… ах, Юлиан! Его ребра оказались сломаны, когда он пытался защитить меня от разгневанного д'Альбрэ.

— Что не так? — тихо спрашивает Чудище.

— Все в порядке, — ответствую я и настолько туго стягиваю повязку, что он даже охает. — Просто беспокоюсь, как поднимать тебя на коня, если все-таки свалишься.

Чудище замолкает и ничего не говорит до тех пор, пока «горгулья» жестами не показывает нам, что ужин готов. Я завязываю последний узелок и вручаю рыцарю миску с жидкой кашей, в которой плавает нечто не вполне съедобного вида.

— Итак, — говорю я, принимая свою миску, — твой человек не умеет ни обрабатывать раны, ни толком тебя умывать, ни даже еду готовить. Так кто же он тебе?

Чудище оставляет мой вопрос без ответа и уписывает кашу за обе щеки. Похоже, аппетит к нему возвращается, и это добрый знак. Или мой подопечный просто боится, что варево остынет и уже вовсе в рот не полезет?

Очистив миску, рыцарь вновь поворачивается ко мне.

— Янник был моим оруженосцем, — говорит он. — Когда моя сестра переезжала к д'Альбрэ, я отправил его с ней, наказав регулярно сообщать мне о ее житье-бытье.

Я смотрю на него, разинув рот, потом оглядываюсь на «горгулью». Готова поклясться, что никогда не видела этого Янника у нас на подворье, хотя ничего необычного в этом, пожалуй, нет. У отца многие сотни слуг и тысячи вассалов, и встречалась я далеко не со всеми.

— Тогда он мог говорить? — спрашиваю я, невольно робея, поскольку уже знаю ответ.

— О да, — мрачно отвечает рыцарь. — Равно как и писать.

Я смотрю на правую руку Янника и вижу, что три пальца на ней укорочены вполовину: эта рука больше не удержит пера. Теперь я не решаюсь заглянуть в глаза ни одному ни другому и с горя принимаюсь гонять по миске плавающий в каше кусочек колбасы.