Темнота в солнечный день

У Мити не было никакого желания устраивать долгие садистские забавы, и Юлька ждала в тревоге, и, признаться, он и сам пару-тройку раз оказывался на их месте.

– Ладно, алконавты, – сказал он помягче. – Ваше счастье, что у меня смена кончается, а с вами еще черт знает сколько возни… Сдернули быстренько подальше, пока я добрый!

И посторонился. Ханурики, схватив бутылки, ринулись наружу, позабыв скудную закуску на газетке, вспугнутыми зайцами промчались мимо Юльки, свернули вправо, к нефтебазе, и в мгновение ока исчезли из виду. Ручаться можно, остановятся и переведут дух где-нибудь очень далеко отсюда – как и Митя бы на их месте.

Юлька так смеялась, что целоваться смогла очень не скоро.

Ну а сейчас они оказались в тишине и одиночестве.

О стихах больше не говорили, вообще долго ни о чем не говорили. Юлькин плащик очень быстро оказался расстегнут и распахнут. В последние дни в их отношениях обозначился приятный прогресс – теперь, кроме поцелуев, Мите позволялись вольности руками, правда, с оговоркой «не особенно пошлые». Поскольку Юлька категорически отказалась словесно сформулировать это понятие, пределы, за которыми начинались «особенные пошлости», Мите пришлось устанавливать экспериментально, что оказалось, понятно, процедурой долгой и, что греха таить, исключительно приятной. Жалко даже, что она в конце концов закончилась и установилось некое подобие строгого воинского устава: ниже талии – абсолютно никаких вольностей, выше – с известными ограничениями, не такими уж и обременительными. Со своей стороны он предложил и Юльке чуть-чуть повольничать руками – чтобы не заходить далеко, самую чуточку. Юлька согласилась.

Вот и сейчас ее левая ладонь лежала у Мити на груди под расстегнутой рубашкой как приклеенная, там, где легла сначала, на большее Юлька не решалась, хотя он сначала и подначивал легонько. Ну а его ладони такой неподвижностью не страдали – не приближаясь к пределам «особенных пошлостей», конечно.

Прогресс… Юлькина ладонь переползла к нему на шею и робко погладила. Потом опять застыла. Юлька оторвалась от его губ, убрала руку, шепнула чуть задыхающимся голосом:

– Посидим немного, ладно? Времени куча…

Юлька положила голову ему на плечо, и они сидели, обнявшись, посреди легкой сентябрьской прохлады – сентябрь в этом году выдался теплым, синоптики обещали еще и теплую зиму, но кто же верит цыганским гадальщицам и синоптикам?

– Мить, почитай стихи, – тихонько попросила Юлька.

Митя немного покопался в памяти. Устроил ее голову у себя на груди (тем, что его рубашка была расстегнута чуть ли не до пупа, она как-то пренебрегла, и это тоже был прогресс).

Собирались наскоро, обнимались ласково.
Пели, балагурили, пели и курили.
День прошел, как не было, – не поговорили.
Виделись, не виделись, ни за что обиделись,

помирились, встретились, шуму натворили.
Год прошел, как не было, —
Не поговорили.

Юлька не шелохнулась, прильнув щекой к его груди, не обремененной рубашкой, прикрыв глаза, – глаза давно привыкли к полумраку, Митя хорошо видел ее лицо и мог бы поклясться, что выражение на нем мечтательное, словно она сейчас пребывала в каком-то другом мире, – вполне возможно, лучше и добрее нашего.

Так и жили наскоро, и дружили наскоро,
не жалея тратили, не скупясь дарили.
Жизнь прошла, как не было, – не поговорили…

Опустил голову, коснулся губами ее волос и тихо сказал:

– Всё… Как?

– Красиво, – сказала Юлька, не шевелясь. – Только грустновато чуточку… Вознесенский?

– Левитанский. Юрий.

– Никогда не читала.

– А зря. Я тебе потом книжку дам. Там всё практически, все сборники. Еще что-нибудь?

– Митенька, мне правда очень хочется твое послушать…

На сей раз он в памяти копался гораздо дольше: то одно приходило на ум – и отбрасывалось, то другое – с тем же результатом. Но все же отыскал, как ему казалось, нечто не самое плохое.

Рысью ли, галопом ли —

ничего хорошего.
Запоздало хлопали
выстрелы из прошлого.
Что ж грустите вежливо
над цветными снами,
тусклыми надеждами
в порыжевшей раме?

Юлька по-прежнему не открывала глаз, ее лицо оставалось таким же мечтательным – и он прямо-таки цепенел от незнакомой прежде нежности. Митя не обманывал себя, это была никакая не любовь, но и нежности такой прежде не знал, когда совершенно не хочется ее как женщину, а просто хочется сидеть в полумраке, держа ее в объятиях, тихую, покорную, и чтобы это как можно дольше не кончалось…