Темные небеса

И, разумеется, не дает забыть об этом сам Виллем. Одно дело переговоры, где помимо меня присутствует еще десятка полтора человек: эксперты, наблюдатели, техники; на миру, как известно, и смерть красна, и совсем другое — вот так, лицом к лицу, как говорят у нас, в научной среде, «тет на тет». Конечно, образ хрупкого зеленого человечка — тоже кодировка сознания, но в те мгновения, когда Виллем смотрит мне прямо в глаза, кажется, что он просвечивает меня насквозь. Ни одной мысли не утаить. Жесткий экстрасенсорный луч ощупывает каждый нейрон. Правда, Виллем буквально поклялся, что он меня не сканирует: правилами арконцев сканирование без согласия реципиента запрещено. Вместе с тем стрекозиные глаза странно мерцают, фиолетовый жар, как рентгеновское излучение проникает в меня, я вспоминаю читанную когда-то фантастическую новеллу — там аборигенов (инопланетян) гипнотизировала сама речь землян, вступивших с ними в Контакт: ее звучание, ее ритмика, ее интонации, они (тамошние аборигены) впадали от этого в бессознательный транс.

Наверное, поэтому я и спрашиваю не то, что хочу спросить.

Как пациент, который боится услышать из уст врача смертельный диагноз.

— Неужели жизнь такое редкое явление во Вселенной?

— Вовсе нет, — немедленно оживляется Виллем.

Он любит вопросы такого рода.

После чего объясняет мне, что это зависит от конфигурации, в которой Вселенная существует. В антропной конфигурации, как у нас, возникновение жизни не только вероятно, но неизбежно. Собственно, она (вероятность) здесь равна единице. То есть, если учесть бесконечность и однородность нашей Вселенной, жизнь в ней должна была зарождаться бесчисленное количество раз.

— Другое дело — как эту жизнь найти. Межпространственные туннели имеют странную геометрию: подавляющее большинство из них выводит нас в регионы пустого космоса, откуда до ближайшей звезды еще лететь и лететь. Но даже чтобы это установить, каждый такой коридор все равно приходится исследовать до конца. То есть плавание по туннелям дается весьма высокой ценой. За двести лет поисков мы обнаружили, включая Землю, всего восемь планет — всего восемь! — где зародилась жизнь. На трех планетах она достигла высокоорганизованных форм и в двух случаях, как мы знаем теперь, уничтожила сама себя. На двух других возникли антропоморфные существа, в которых искра разума брезжит и, возможно, со временем разгорится настоящим огнем. Еще на трех носители разума так и не появились, почему — загадка, мы пока не можем ответить на этот вопрос. Зато одну из этих планет, соответствующим образом откорректированную, мы можем отдать вам, землянам… в качестве базы для продвижения во Вселенную.

Перед окончанием фразы у него возникает небольшая заминка. Тогда я, напряженно, чуть подаюсь вперед и, уже без страха взирая в зеркала темных глаз, решительно спрашиваю:

— Так что же, здесь — все?

Виллем некоторое время молчит, а потом, словно нехотя, отвечает:

— Согласно нашим прогнозам, вероятность гибели человечества более семидесяти процентов. Она, конечно, немного колеблется. Сейчас — это семьдесят три и четыре десятых…

— Мы тоже уничтожим сами себя?

— Семьдесят три процента — очень… тревожная… вероятность…

Вот и произнесен приговор.

Дипломатично, в процентах, но — в самой высокой инстанции, обжалованию не подлежит.

Я все-таки уточняю:

— Так, значит, Терра, которую вы нам предлагаете, вовсе не звездный форпост?

Виллем кивает.

— Да, это эвакуация. Мы стремимся спасти то, что еще можно спасти.

До этого разговора я четырнадцать дней провожу в медицинском боксе. Он представляет собой прозрачный полусферический саркофаг, наполненный какой-то репарирующей субстанцией. Ее трудно физически охарактеризовать: жидкость — не жидкость, студень — не студень. Может быть, гель, время от времени вскипающий мелкими щекочущими пузырьками. Воспоминаний об этих днях у меня практически нет, я пребываю в забытьи, в бессознательном состоянии, что естественно с пулями в сердце, легком и позвоночнике. Могу лишь сказать, что иногда чувствовал слабое множественное покалывание, точно тысячи мягких иголочек прикасались изнутри то к рукам, то к груди, то к спине, да еще всплывали в сознании какие-то расплывчатые сновидения, зрительно не восстановить, но есть от них остаточное ощущение тепла и покоя, как будто скользил по мозгу сладкий солнечный луч.

Но это и всё.

На одиннадцатый день забытье превращается в обычный сон, который, в свою очередь, быстро переходит в дремоту, гель куда-то стекает, меня омывают струи горячей воды, далее — я это помню уже достаточно хорошо — идет сушка напором такого же тугого горячего воздуха, а затем я удивленно открываю глаза, и в то же мгновение верх саркофага распахивается и голос, звучащий у меня в голове, сообщает, что я могу встать и одеться.