Темные проемы. Тайные дела

В тот день, в субботу, Хэнд отметил, что в выходные, вопреки ожиданиям, волонтеров на реку прибудет вдвое больше обычного, и, если я захочу передохнуть денек-другой, люди справятся и без меня. Но я был отчего-то уверен, что в мое отсутствие произойдет что-то скверное, – поэтому не воспользовался его предложением. Неизбежные трения с местными фермерами уже начались – а как иначе, – и Хэнд только и ждал возможности спустить на них всех собак. Случись такое, имя Фонда, вполне вероятно, громко и бесславно прозвучало бы в национальной прессе. Пролистывая сводки, я убедился, что очистка реки большинству заинтересованных окружных лиц – старожилам, председателям окружных советов и всяким мелкотравчатым дельцам – видится «махинацией», прикрытием для какого-то коварства, и почти никто не высказывался в нашу поддержку. Редактор также опубликовал два длинных письма от самого Хэнда – пропитанных до того явной агрессией и носорожьей тупостью, что от них было больше вреда, чем пользы. Хэнд никогда не мог понять, какие возражения испытывают нормальные, разумные люди по отношению к акциям без очевидной выгоды. В наше время поперек идеализма извечно кладутся ограничители в виде общественного одобрения: «хочешь быть прожектёром – будь, но только не у нас под боком и не там, где мы без твоих завиральных идей трудимся». Можно противиться таким взглядам на жизнь, можно ими восхищаться – нельзя отрицать их факт. А Хэнд отрицал, и в этом была его главная проблема.

По выходным на реку добровольцами стекались даже девушки – вероятно, подруги парней-волонтеров, – и тогда хаос и неразбериха достигали непомерных масштабов. Некоторые из местных тэйсинтаев[87] проявляли качества, несомненно, во многом превосходные, хотя и плохо приспособленные к сегодняшнему миру, когда все мало-мальски серьезное решается путем соглашения, явно или за кулисами. Что до меня – от меня никто не требовал громко одобрять план, при условии, что Фонд не оговаривал такой способ нашего взаимодействия. Но все-таки иногда, стоило признать, руководство Фонда само норовило наступить на мину или что-то похуже, образно выражаясь. И мне ничего не оставалось, как наступать туда же – в компании людей, с которыми у меня имелось крайне мало общего… просто из-за того, что я был старше и повидал куда больше, чем они.

И каждый вечер я возвращался в огромный, сумрачный, тихий дом; поднимался в комнату, где произошла эта странная встреча; вешал одежду сушиться; соскребал с ботинок остатки грязи на лист местной газеты; полчаса лежал на своей кровати; спускался к Оливии, разыгрывающей свои бесконечные фантазии на пианино в музыкальной комнате. Иногда она обращалась ко мне, но при этом никогда не переставала играть и не предлагала мне выпить. А потом в вымощенном камнем зале слышались шаги Агнессы, и уж она-то не оставляла меня без слова – не проявляя притом более теплых, чем в первую встречу, манер. Было ясно, что привычное молчание Оливии само по себе раздражало ее, и можно было понять, сколь многое успело наболеть за годы совместной жизни. Не приходилось сомневаться и в том, что, помимо сестринской немногословности, Агнессу раздражало и нечто другое.

Агнесса всегда носила одно из шерстяных платьев, о которых я упоминал, – всего я на ней повидал не то три, не то четыре модели. Видимо, в отличие от Оливии, она старалась хоть как-то принарядиться к ужину – а до сей поры я не заставал ее дома ни в какое другое время суток. Агнесса обычно обращалась ко мне с каким-либо дежурным вопросом о ходе реализации речного проекта, на который я давал не менее дежурный ответ – и больше на эту тему ничего не говорилось, к моему некоторому облегчению. Если я пытался узнать о ее местных заботах чуть больше, Оливия нарушала свой обет молчания и встревала в наш разговор с какой-нибудь шуткой – предельно незлобивой. Увы, никто из нас не преуспевал ни разу в том, чтобы чем-нибудь заинтересовать собеседника. Агнесса доставала огромные пяльцы для вышивания и корпела над ними часами. Из-под ее иглы, как мне казалось, не выходило ни разу мало-мальски красивого узора – но вышивку ей требовалось закончить к Рождеству, для презентации на собрании женского клуба в соседнем городке.

Помню, как-то раз вечером мы разговорились о самом Фонде. Агнесса, как и всегда, вела свою полемику резко и безжалостно.

– С тех пор, как поместье перешло Фонду, – утверждала она, – мы здесь чувствуем себя на птичьих правах. – Что-то подобное я нередко слышал от других арендаторов, и уже был готов к такого рода разговорам.

– На Фонде лежит неблагодарная задача – удовлетворить запросы государственного уровня, – мягко парировал я. – Мы делаем все возможное, чтобы ветер перемен в своих порывах не набирал катастрофическую мощь.

– Вместо того, чтобы пресечь сами перемены? – Агнесса недовольно фыркнула. В этот момент она звучала почти как Хэнд – от него я весь день слышал такую утомительную чепуху.