Темные вершины

Буш мысленно заметался, хотел закричать, что он не хочет, он не будет, он хочет назад, во дворец, домой, к маме, куда угодно – но было поздно. Тело не слушалось, язык во рту окаменел, лежал тяжело, как убитый. Загробный лама, мерцавший перед ним, вдруг стал виден весь – необыкновенно ясно, объемно, словно на черно-белом экране вдруг возник трехмерный цветной персонаж. Он выступал теперь из плоского пространства, как барельеф из стены, и чем дальше, тем становился отчетливее, стереоскопичнее. Он тянулся из этой стены, норовил выломиться, проклюнуться в иную реальность – туда, куда уже сделал первый шаг сам базилевс. Мертвое лицо великого сновидца корчилось от непомерных усилий, темнело, багровело, под желтым шарфом мучительным провалом зиял рот, глазные яблоки шевелились под застывшими веками, на лбу проступили синие вены, по всему лицу прорезались морщины, такие глубокие, что в них можно было провалиться, еще секунда – и голова его раскололось бы на части, с грохотом осыпалась на холодный пол…

Но тут все замерло. Замерло и исчезло. Исчезли триумвиры, стены вокруг, весь мир исчез, растворился даже саркофаг, в котором сидел лама. Теперь ничто не разделяло их – покойного повелителя вселенной и перепуганного базилевса. С необыкновенной ясностью он увидел, как лама шевельнулся и легко, без усилия, открыл слепые мертвые глаза. В глазах этих не было ничего: ни света, ни мрака, ни даже самой пустоты.

Секунду Буш глядел в них, забыв себя, глядел без мыслей, без чувств, без содрогания. Затем он ощутил, как глаза эти с чудовищной силой потянули его к себе. Сопротивляться он не мог и в следующий миг влетел в них, как крохотный метеорит влетает в черную дыру.

Это и была черная дыра. Только не было тут горизонта событий, не было гравитационного радиуса, а главное, не было излучения Хокинга, чтобы покинуть дыру, – все врет теоретическая физика.

Из всего множества космических объектов в мире осталась одна только пустота. И он падал теперь в эту пустоту, падал долго, нескончаемо. И Брахма вдохнул, и тысяча махаюг пролетели, как стая журавлей, и кончился день Брахмы, и началась ночь. И Брахма выдохнул, и восстала махапралая – и распался космос, и погибли дэвы. И Махавишну принял в себя остатки вселенной, и растворился сам Брахма, а Буш все падал и падал. И он знал, что это великое возмездие настигло его за дерзость, и так теперь будет всегда. Брахма будет возрождаться и умирать, а вместе с ним и вся вселенная, а он, Буш, все будет падать и падать, и не будет этому ни конца ни края…

Но тут вдруг его со всего маху ударило о землю – да так, что искры из глаз посыпались. Он ощутил затылком что-то твердое, голова заныла, как от удара, да похоже, как раз от удара она и ныла.

Буш открыл глаза. Он лежал на лавке в комнатенке, завешенной буддийскими танками, и на него не отрываясь глядели три пары глаз. Сначала он подумал, что это гигантский шестиглазый паук-огр затащил его к себе в логово. Потом разглядел, что у каждой пары глаз есть своя голова, разглядел рыжие волосы Чубакки и понял, хоть и не без труда, что смотрят на него всего-навсего триумвиры.

Правда, триумвиры эти были какие-то странные. В таких случаях обычно говорят, что ненастоящие. Но эти как раз были слишком настоящие, куда более настоящие, чем все вокруг. Они были чересчур яркие и выпуклые на фоне плоской, стертой и какой-то смазанной действительности. Смотреть на них было больно, глаза никак не хотели фокусироваться.

Вид триумвиров – яркий, объемный – напомнил ему сидящего в саркофаге хамбо-ламу, и он тихо застонал.

– Живой, – с облегчением сказал Чубакка.

– Живой, – подтвердил Хабанера.

И только Мышастый наклонился к нему поближе и словно обнюхал, но так ничего и не сказал.

– Что вы там видели? – спросил его Хабанера. – Там, в арупе…

Базилевс поморщился, вспоминая. Потом посмотрел на триумвира с легким удивлением.

– Я… я ничего не видел. – Ему самому было удивительно.

– Совсем ничего? – настойчиво переспросил Хабанера.

– Совсем. Я просто падал в полной темноте.

– А когда вы упали? Что было потом?

– Потом я очнулся… и увидел вас.

Триумвиры помолчали. Постепенно они принимали нормальный вид, такой же, как и все вокруг, словно в телевизоре понемногу убавляли яркость.

– Я так и думал, – сказал Чубакка с разочарованием. – Дохлый номер, лама его не принял, зря только время потратили.

Но Мышастый, видимо, считал иначе. Он навис прямо над Бушем, навис так низко, что тому стало неудобно, тесно, не хватало воздуха, – и сказал требовательно:

– Высочайший, это очень важно. Вы должны были что-то видеть. И вы что-то видели. Осталось только вспомнить.

Буш послушно наморщил лоб, но без толку. Все, что он помнил, – это искаженное лицо мертвеца и свой полет в пустоте.

Однако Мышастый не отступал. Глаза его буравили базилевса, проникали в мозг, требовали, настаивали.

– Смотрите на меня, августейший. Смотрите мне прямо в лицо и вспоминайте. Вспоминайте все, каждый миг, каждую секунду, шаг за шагом.