— Да может и позвать… — пробормотал я, но тут силы у Немо кончились, он тяжело опустился на подушку и уставился в потолок. Я взял из его руки обе пробирки. В них была какая-то паста: в одной зелёного цвета, во второй красного.
— Что это такое, как думаешь, Полина?
Та пожала плечами.
— В медучилище нам показывали бактериальные культуры, было похоже. Только не такие густые.
— Думаешь, в них бактерии?
— Просто предполагаю…
— Нужно осмотреть его котомку, может быть, что-то наведёт на мысль… — рассуждал я вслух. — Ты запомнила, что он сказал?
— Ну… так, — замялась Полина.
— Запиши то, что запомнила, попробуем разобраться.
Я полез в котомку Немо. Там была сложена ветхая одежда. На дне валялась круглая пластина на нитке, которую он частенько крутил в руках. Раньше она, вроде бы, слегка подсвечивалась, пришло мне в голову.
— Как ты думаешь, что это? — показал я пуговицу Полине.
— Не знаю, на пуговицу похоже.
— А зачем ему пуговица, если на его одежде таких нет. Вообще она какая-то странная. Больно тяжёлая для пуговицы, глянь… — я подбросил её в руке и передал Полине.
— Да, массивная, — согласилась со мной Полина.
— Ладно, тут больше ничего интересного нет, — сказал я. — Немо отключился, пойду с Генкой посоветуюсь.
Генку мой разговор с Немо заинтересовал.
— Немой заговорил? — пошутил он и взял у меня из рук обе пробирки. — Значит, думаешь, тут какие-то бактерии?
— Других идей нет. Он сказал «Это жизнь, брось это в лёд». Больше я ничего не понял.
— А это-то ты как понял? На каком языке он говорил?
— Вроде, на старославянском.
Генка посмотрел на меня.
— Ты знаешь, как я с Томкой познакомился? В парке сидела на скамейке и читала Библию на старославянском. Сможешь повторить, что он ещё говорил?
— Полина записала.
— Пошли.
Мы взяли у Полины листок, на котором она корявым докторским почерком написала несколько слов.
Тамара долго вглядывалась в лист, разбирая Полинины каракули.
— Если это старославянский, то тут написано «Это жизнь, брось это в лёд, где гора упала.
— Где гора упала… — задумался Генка — Где же у нас гора упала?
— Так астероид же! — осенило меня. — Гора упала, да.
Генка посмотрел на меня.
— И где это? А главное — зачем туда бросать эту пасту?
У меня ответа не было.
— Вот ещё какая-то пуговица у него в котомке лежала, он с ней не расставался.
Генка взял у меня пуговицу, покрутил в руках.
— На пуговицу не особенно похожа. Тяжёлая… что это за материал?
— По текстуре — камень.
— Или какой-то углепластик? Слушай, а почему он по-старославянски говорит, ты как думаешь?
— Ну как вариант, это не старославянский, а какой-то из вообще славянских, болгарский, например.
— Окей, пусть болгарский, только это мало что объясняет. Как он к нам сюда попал из Болгарии?
— Да если бы и не из Болгарии, Ген. Если бы даже из соседнего села. Всё равно непонятно, откуда он взялся, как сюда пришёл. Но вот взялся же, просто возник откуда-то у наших дверей, и всё.
И тут я вспомнил ещё кое-что:
— Он ещё про какое-то огородное растение говорил… лук, петрушка, базилик — что-то такое.
Генка пожал плечами.
— Может, есть просил?
После ужина мы снова стали разглядывать «пуговицу». Зойка выгнала нас из комнаты, чтобы мы не мешали спать Аське, и мы ушли в Генкину. Там мы втроём с Томкой взялись изучать непонятный артефакт. Несмотря на дискообразную форму и отверстия в середине, нам было уже очевидно, что это не пуговица. Однако предназначение его было непонятно. Мы его крутили и так, и сяк, искали отсутствующие швы, пытались вскрыть ножом, но всё зря — артефакт был монолитным, твёрдым и негнущимся. Мы не смогли его даже поцарапать, не то, что открыть.
На предмете не было ни кнопок, ни рычажков, вообще ничего, чем можно было бы привести его в действие. Мы собрались было расспросить Немо с авантюрным намерением использовать Томку как переводчика, но Катерина, которая сегодня дежурила возле больного, заявила, что он уснул и будить его она не позволит. В конце концов, мы отчаялись угадать, для чего эта штуковина нужна и, отложив её в сторону, сменили тему.
Бесплодно мы обсуждали разные способы отапливать дома. Генка жалел, что в самом начале мы не заняли группу домов с русскими печами. Русская печь хорошо грела, а продукты горения уходили в трубу. Из наших шести домов такая печь была только в одном — у Валеевых-Сабировых, и у них в доме было сравнительно тепло, около шестнадцати градусов. У остальных температура уже подползала к десяти. В каждом доме мы использовали по две дровяные печи и три электрообогревателя на всех. Но дровяные печи стали работать хуже: дрова горели неохотно и уже не разгорались тем ярким пламенем, которое давало много тепла.
Какие бы альтернативные способы отопления не приходили нам в голову, все они сводились к расходу кислорода. Мы с ужасом ждали, что вот-вот замёрзнет и отключится генератор, после чего мы останемся и без света, и без тепла, даваемого электрообогревателями. Это означало бы для нас жизнь в полутьме на вечном морозе и, в конце концов, смерть.