Тёмные Воды. Зимний апокалипсис

— Это что же? У нас за окном минус сто восемьдесят три?!

— Нет, Зоюшка, если бы было минус сто восемьдесят три, он бы испарялся намного медленнее. Это значит, что такая температура воздуха где-нибудь на высоте трёх-пяти километров. Там кислород сжижается и начинает падать вниз, навроде дождя. Здесь у нас потеплее, поэтому он закипает и испаряется. Частично он испаряется по пути сюда, до нас долетают небольшие остатки.

Сообщили новость Генке с Томой. Генка тут же заявил, что раз такая оказия, нужно собирать этот кислород и заносить в дом, чтобы легче дышалось. Я удивился, каким практичным был его ум — в то время как все мы ужасались от температуры за окном, Генка соображал как использовать то, что падало с неба.

По моим прикидкам, расстояние до Солнца в эту пору уже превысило пятьсот миллионов километров, и мы находились примерно посередине между орбитами Марса и Юпитера. Космический холод наступал, Солнце грело всё слабее, а «печь», которая обогревала нас в прошлом году, похоже, выключилась.

В том, что «печь» была, мы не сомневались, потому что только её существованием можно было объяснить неожиданное потепление с мая по декабрь. Вопрос состоял в том, что это за печь такая, почему она выключилась и как её включить обратно. При этакой температуре «за бортом» мы долго продержаться не сможем, а если учесть ещё и то, что она наверняка продолжит понижаться… словом, наше будущее обретало черты совершенной безнадёги.

В наших домах температура снизилась до двенадцати-пятнадцати градусов, и протопить их у нас не получалось. Мы закупорили все щели, почти полностью перестали проветривать и кое-как спасались кислородом с улицы. По дому мы ходили в свитерах, а то и в куртках, ложась спать, не раздевались. К счастью, мы всё ещё могли пользоваться Егорычевой баней. Маленькую парилку нам удавалось прогреть градусов до тридцати пяти-сорока. Однако жить там мы не могли, поэтому бо́льшую часть времени попросту мёрзли. Мы с Зоей очень боялись заморозить Асю, которой уже было девять месяцев, и она постоянно была укутана в сорок одёжек.

Тем временем нашему Немо, который, казалось, поправился, снова стало хуже. То ли девчонки из-за нехватки опыта не долечили его пневмонию, то ли обострились другие болячки, но он снова слёг и метался в лихорадке. При этом у него начался бред. Он постоянно что-то бормотал, вскакивал, сидел на постели, глядя в пустоту, и снова падал на подушки. Немо постоянно сбрасывал одеяло, а при нашем холоде это было недопустимо. Катя с Полиной по очереди дежурили возле него.

Однажды Полина прибежала ко мне:

— Он требует тебя.

— Кто требует?

— Немо. Он лежит и бесконечно твердит: «Тас, Тас, Тас», и рукой показывает в вашу сторону. Я сначала думала, что это продолжение бреда, но, кажется, ему нужен ты.

Я отложил в сторону книгу по энергетике и пошёл с Полиной.

Немо лежал на постели. Губы его запеклись, глаза впали, он весь осунулся. Кожа лица посерела, под глазами были мешки. Казалось, он постарел лет на двадцать. Увидев меня, Немо поднял руку в знак приветствия и снова бессильно уронил её на одеяло. Это был первый случай на моей памяти, когда он явным образом отреагировал на присутствие другого человека.

Я сел на стул рядом. Немо попытался привстать, но сил на это ему не хватило.

— Мне кажется, у него начались приступы головокружения, — сказала Полина. — Он очень беспокойно себя ведёт в некоторые моменты, пытается сесть, вертится, закрывает глаза…

— Вы меня звали? — спросил я.

Немо коснулся меня правой рукой, а левой показал под кровать. Я наклонился, под кроватью лежала его котомка. Я поднял её и передал Немо. Он развязал стягивающую её верёвку, порылся внутри и достал две пробирки. Одну из них я узнал — это её он уронил, когда появился у нас полгода назад. Немо протянул их мне.

— Что это? — спросил я, не притрагиваясь к пробиркам.

Немо привстал на постели, опираясь на левую руку, а правой продолжал протягивать мне пробирки.

— Вырай, вырай, ирий. Отепла.

— Ты его понимаешь? — повернулся я к Полине.

Та отрицательно мотнула головой.

— Укроп, укроп, — продолжал Немо. — Ввергнути в лёд.

— Это какой-то язык, — понял я. — Может, болгарский?

— Да, похоже, — согласилась Полина. — Ввергнути — значит, положить внутрь. Он предлагает это куда-то положить.

— Да куда как раз понятно — в лёд. Непонятно, зачем.

— В лёд, в лёд, — закивал головой Немо. — Ввергнути в лёд.

— Лёд, что ли принести? — не понял я.

— В дале ввергнути, — замахал рукой Немо. — Аможе гра пали.

— Где-то далеко, что ли, говорит… — сказала Полина.

Я задумался. Не похоже было, чтобы он бредил. Язык мне был непонятен, но Немо явно пытался что-то объяснить.

— Се живот, — сказал Немо, протягивая мне пробирки. — Бри, ввергнути в лёд аможе гра пали.

Язык, похоже, был старославянский. Я попробовал вникнуть.

— Не жалеть живота своего — это что? Не жалеть жизни, так? — Я посмотрел на Полину. — Значит, он говорит, «Это жизнь». И куда-то эту жизнь надо бросить, в какой-то лёд.

— Маринка шесть языков знает, — сказала Полина. — Может, позвать?