Темный ангел

– Я не стану оправдываться. И не буду просить прощения, – заторопилась Констанца, ее руки нервно теребили покрывало. – Теперь ты знаешь, что я собой представляю, причем с самой худшей стороны. Уверена, что это для тебя не новость, а лишь подтверждение твоего прежнего мнения. Ведь я тебе никогда не нравилась. Я сама себе часто не нравлюсь, даже ненавижу иногда.

– Поэтому ты придумала себе наказание?

– Наказание? – Констанца была задета его тоном, чего Окленд, по-видимому, и добивался. Она отвернулась.

– Ты решила умереть. Настроилась на это. Разве это не наказание, по-своему?

– Может, и так. Возможно, – снова заговорила Констанца. – Я сама себе не нравлюсь. Я причиняла людям боль. Не знаю, как это объяснить, Окленд, но я не всегда такая. Иногда я прямо всем сердцем чувствую, что могу быть доброй или, по крайней мере, немного добрее. Но тут словно что-то включается, что-то во мне происходит, и от меня снова случаются одни неприятности. Мой отец обычно говорил в таких случаях…

– Ты должна забыть своего отца. Должна… выбросить его из памяти.

– Но я его дочь, – возразила она, и ее руки снова начали нервно разглаживать складки на простынях.

«Похоже, у нее опять начинается лихорадка», – подумал Окленд и потрогал ладонью ее лоб. Он и в самом деле оказался горячим. От прикосновения его руки Констанца закрыла глаза. Она беспокойно задвигалась в постели, пытаясь устроиться поудобнее, затем затихла. Окленд отодвинулся от нее, тихо встал и в задумчивости прошелся по комнате. Мгновение спустя дыхание Констанцы стало ровным. Не желая оставлять ее одну, он подошел к окну.

* * *

Исповедь Фредди потрясла Окленда, хотя он старался не выказать этого. Он был потрясен тем, что Фредди рассказал, и тем, о чем он не обмолвился. История Фредди прошла через внутреннюю цензуру, в ней были очевидные провалы. История брата не выходила из головы, он перебирал мысленно те факты, которыми Фредди поделился: то, что Шоукросс вел дневники, то, что Констанца и Фредди прочитали их, то, что Фредди знал об измене матери.

Окленд, некоторое время наблюдавший из окна, как затихает ливень, обернулся. Констанца спала, ее щеки пылали, волосы в беспорядке рассыпались по подушке. Она все еще ребенок, сказал себе Окленд и сразу же понял, что это не так. Констанца никогда не была похожа на обычных детей. Даже ее взгляд – настороженный и вызывающий, словно в ожидании внезапной обиды, – принадлежал гораздо более взрослому человеку.

Кто-то украл у нее детство. Окленд снова подошел к кровати. Констанца застонала, заметалась во сне, комкая простыни, и снова застонала.

Окленд прикоснулся к ней. Констанца шевельнулась и, когда его рука легла поверх ее, открыла глаза. Она смахнула упавшую на лицо прядь волос. Ее глаза, широко раскрытые, темные и непонимающие, были обращены к нему. Она постепенно приходила в себя.

– А, Окленд, это ты? Мне снился дурной сон. Ужасный сон. Возьми мою ладонь, сожми ее. Вот так, мне уже лучше. Не уходи, Окленд, посиди немного, поговори со мной.

– О чем ты хочешь со мной говорить? – Окленд заколебался, но все же сел в кресло возле кровати.

– О чем угодно, Окленд. Просто хочу слышать твой голос. Скажи, где сейчас все остальные?

– В опере со Штерном. Они скоро возвратятся. Здесь сиделка и Дженна – можно позвать их, если хочешь.

– Нет, не хочу. У сиделки такое угрюмое лицо. А Дженна все время суетится. За все то время, что я была в забытьи, она вышла замуж за Хеннеси?

– Пока нет. Отдыхай, Констанца. Хеннеси во Франции. Его призвали, разве ты не помнишь? Они скорее всего поженятся после войны.

– Не будем говорить о них. Я не хочу об этом слышать. – Констанца повернула голову на подушке. – Я ненавижу Хеннеси. И всегда его ненавидела. Он убивал жучков. Отрывал им лапки и засовывал в коробок, сам как-то раз мне показывал, когда я была маленькой.

– Отдыхай. И забудь о Хеннеси.

– У него в голове не все дома. Так Каттер Ноул говорит. Но я не верю. И никогда не верила. Я думаю, он умный. Умный и нелюдимый. И такой здоровый. Дженна, наверное, считает его красивым, да? Я тоже так думаю. Могучий, как дуб. Но он жуков убивал. И бабочек. И пауков. И моего отца убил, я так раньше думала.

– Констанца, прекрати. Не надо разговаривать, у тебя лихорадка. Полежи тихо.

– У меня лихорадка? А лоб горячий?

Она снова заворочалась на подушках. Окленд, подумав с тревогой, не вызвать ли сиделку, потрогал ладонью ее лоб. Он был сухой и чуть горячий.

– Видишь, никакой лихорадки вовсе нет. – Она откинулась на подушки, не сводя сосредоточенного взгляда с его лица. – Теперь я не думаю, что он убийца. Тогда я была моложе. Теперь я задаю себе вопрос: кому понадобились эти «парди»?

– Что понадобилось?

– Ружья Френсиса. Кто-то взял их. Они пропали, так мне сказал Френсис. Конечно, он мог и солгать. Он мог сам их припрятать.

– Констанца, я отправляюсь за сиделкой.

– Так ты, выходит, не знаешь о ружьях, Окленд? А я думала, тебе это известно. Или твоему отцу. Не зови сиделку. Подожди. Я скажу тебе одну ужасную вещь…

– Констанца!..