Темный Клубок

Ксенос говорил на готике с терпеливой, почти выстраданной точностью, словно приспосабливая к нему свои мысли, удерживая их в рамках менее развитой речи — но в его тоне звучала неоспоримая властность. Это был сплав противоречий: голос, пылающий страстью, но и скованный холодным расчетом. Голос настоящего мастера.

— У меня нет времени на игры, — грубо ответил Мордайн, пытаясь отбить плацдарм. — Ты ответишь на мои вопросы или будешь страдать.

— Я воин. Страдание струится в моих жилах, словно пламя, и я приветствую его, — пленник пристально рассматривал дознавателя. «Оценивал, насколько хорош его противник». — А ты не разделяешь подобную связь с болью, гуэ’ла?

«Ты не воин?»

— Значит, ксенос, ты веришь, что мучение — это добродетель?

— Я уверен, что покорение боли дарует силу.

— А я уверен, что зашел не в ту камеру, — издевательски произнес Ганиил. — Я ожидал встретить воина огня, а нашел эфирного.

Это был коварный удар, но заключенный не поддался на провокацию, так что Мордайн продолжил:

— Я думал, что твое ремесло — война, а не философия.

— Если ты считаешь, что эти дисциплины различны, то ты неумен, — ровно ответил чужак. — Или некомпетентен.

«Конечно, я был бы дураком, если бы считал тебя обычным разжигателем войны», — признал Ганиил. К собственному омерзению, дознаватель уже уставал, как будто одно присутствие тау лишало его сил. «Я не готов к поединку на истощение…»

— Подойди ближе, инквизитор, — произнес ксенос. — Сейчас я ничем не опасен для тебя.

«Чертово создание ещё насмехается надо мной!»

— Давай поговорим как равные.

Не зная, станет ли принятие вызова признаком силы или слабости, Мордайн шагнул вперед… но затем помедлил.

«Что, мать его, точно было слабостью!»

Разозлившись, он заставил себя подойти ближе и остановился в паре шагов от узника. Поза должна была подчеркнуть превосходство Ганиила, но из-за напряжения он выглядел приниженно, а спокойная уверенность тау, напротив, возвышала последнего. Знаток борьбы за верховенство, чужак даже не поднимал глаза, глядя в никуда сквозь собственную диафрагму.

— Мы не равны, — неуверенно сказал дознаватель. — Я служитель Бога-Императора Человечества, созданный по Его… священному… образу…

У Мордайна неконтролируемо тряслись руки, так что он сцепил их за спиной — крепко, словно держась за самого себя.

— Ты — ксенос-еретик, порабощенный безумием порченых технологий, которые предадут тебя. Ты ничто.

— Тогда почему же ты боишься меня, гуэ’ла?

Это утверждение оказалось так туго налито истиной, что застало дознавателя врасплох. Барахтаясь в поисках парирующей фразы, Ганиил почувствовал, как в голове разворачиваются щупальца, лишающие его сил. Тайный другой, погребенный внутри него, вновь пробуждался.

«Нет! — взъелся Мордайн на равнодушную бездну. — Не здесь… не сейчас».

— Я… — выдохнул дознаватель и не смог вдохнуть. Стены камеры раскрылись и уплыли вдаль, словно в поисках более пленительной конфигурации. Ноги Ганиила показались ему горячими проволочками, облепленными воском. В любой момент эта непостоянная плоть могла оплавиться, и остались бы только кости, неспособные в одиночку вынести груз тела. Теперь ксенос уже смотрел на Мордайна, бесстрастно впитывая его слабость черными глазами.

— Я… — прохрипел дознаватель, и тут у него подогнулись колени.

Горькая Кровь оторвал ещё одну багряную полосу от трупа плосколицего, которого звали Хии-зоба, и запихнул её в клюв, смакуя пикантные оттенки. После скверной пищи, привычной для этой планеты, такая плоть была опьяняющей! Каждый мир формировал вкус своего мяса, и этот зверь родился на незаурядной, полнокровной планете — не слишком отличающейся от родины самого Уджураха. Прожевывая куски, охотник улавливал ускользающие образы влажной зеленой жары и алой ярости. Он много сезонов не пробовал такого! Было время, когда Горькая Кровь всегда хорошо кормился, путешествуя вместе с сородичами от одного поля боя к другому, — за их мощь им платили деньгами и плотью, — но затем явился Пустой с нечестными сделками и запретным мясом…

«Плоть, поцелованная варпом, мягкая, мерзкая, обещающая отвращение, от которого нельзя отказаться!»

Уджурах содрогнулся, вспомнив пахучее коралловое мясо и утонченные смертоносные клешни. «Одержимый» — так Пустой назвал искаженного, пускающего слюни пленника, которого он предложил формирователю. Жертва верещала в экстазе, когда охотник вскрывал её, затем стонала в диссонансной гармонии, пока он насыщался добровольно отданной плотью, порабощенный голодом, равного которому не испытывал прежде. Эссенция пищи заполонила его рецепторы множеством соперничающих страстей, а сам Уджурах тем временем старался распустить её истины и внедрить их в собственное сплетение — но это было всё равно что пытаться ухватить молнию когтями или задуть солнце своим дыханием!

«Слишком много возможностей, запрятанных внутри бесконечно невероятных узлов…»