Темпорама "Бой в июне"

Каждый из мальчишек "Химсдорфа" отсидел в карцере по десять-пятнадцать дней. И совершенно не имело значения, насколько хорошо ты исполняешь приказания фрау Доггель или кого другого. В "Химсдорфе" в одиночную камеру сажали не только за провинности, но и профилактически, по алфавиту. Чтобы они не думали, что им здесь курорт. Грошев, будь любезен! Сеутов, твоя очередь!

Поворот налево, короткий коридор и спуск в подвал. Железная решётка и рубильник, с поднятием которого включается уходящий вглубь помещения ряд лампочек под низким потолком.

От бетонного пола веяло холодом.

Олаф пронёс, протащил мальчишек к дальней стене, где за крепкими, обитыми жестью дверями находились камеры.

— Тебе — сюда, сченок.

Отщёлкнув засов локтем, скандинав сунул Димку в узкое пространство с сырыми стенами, деревянным лежаком и поганым ведром.

— Los!

Бухнула дверь, лязгнуло железо. Стало темно. Что делал Олаф с Лёшкой, Димка уже не видел. Судя по удаляющимся шагам, он отволок его в особую, обитую войлоком "тихую" камеру, чтобы мальчишки не смогли переговариваться.

Световая полоска под дверью не продержалась и минуты. Олаф вышел и выключил рубильник. Подождав, Димка осторожно двинулся к двери.

— Лёха!

Димка прислушался к звукам снаружи и обхватил себя руками. Тихо. Холод настырно лез под куртку. Большая удача, что хоть её оставили. Олаф недотумкал. Мальчишка привалился к двери плечом. Что-то рядом мягко шлепнулось на пол. Пум! С потолка? С двери? Не сразу в голову пришла мысль, что это, должно быть, окончательно порвал с ладонью безымянный палец. И точно! Димка торопливо проверил — вместо пальца теперь нащупывалась пустота и похожая на бумагу, шелушащаяся кожа.

— Лёшка, — просипел Димка, — у меня пальца не стало!

Ответа не было.

— Лёшка, ты живой?

Димка прижался к двери ухом. Нет, услышать что-либо было невозможно. Он снял ботинок и на одной ноге проскакал к стене. Шлёп, шлёп. Звук от ботинка выходил несерьёзный, даже если с размаху бить каблуком, взявшись за носок.

Шлёп.

— Лёшка!

Димка замер, едва ему показалось, что Лёшка тоже, ответно стучит в стенку. Секунды текли, но звуки не повторялись. Может, Лёшка уснул? А если ему там совсем плохо? Если он там лежит и умирает? А вдруг он умрёт? Нет-нет, этого не случится, испуганно подумал он. И папа жив, только пропал, его, наверное, контузило или ранило, но он выкарабкался и снова воюет. Получил медаль "За мужество". И мама… Её просто отнесло с толпой в сторону, она успела забежать за угол прежде, чем взорвалась авиабомба…

Димка лёг на лежанку.

После войны вообще все оживут, сказал он себе, чтобы не плакать. Надо только победить. Иначе не считается.

— Давайте, миленькие, — прошептал Димка солдатам, сражающимся под Молотовым, Уфой, Чкаловым, всем сердцем желая им выстоять и перейти в наступление.

Ему виделись взрывы и огонь, и танк из темпорамы, и "мессершмитт", пикирующий к высыпавшим из железнодорожного состава человеческим фигуркам. Поезд был санитарный, с красными крестами, и отец, прыгнув с насыпи, бежал от него к лесу.

Димка напрягся, словно посылая ему часть своей жизни и отклоняя пулевые трассы. Мимо. Мимо. Мимо!

— Давайте.

Слёзы всё-таки полились. Димка сжался в комочек. Хрустнул, отстал мизинец, но было совсем не больно. Он даже выдернул его сам, перекрутив кожу. Глухо отозвалось поганое ведро, только попал в него палец или ударил в боковину снаружи, было не ясно.

Если Лёшка умрёт…

Тогда он вырастет и найдёт унтерштурмфюрера. И тоже ему со всей силы — в лоб, чтобы череп треснул! И будет смотреть ему в глаза: нравится?

А фройлен Зибих станет отжиматься на время и бегать вниз, в столовую, за десять секунд. А не успеет, останется без еды.

Вот так!

Димка плотнее укутался в куртку и незаметно для себя уснул. Ему казалось, он бредёт босой по снегу за высоким человеком в тулупе и в валенках, а вокруг сугробы, тихий морозный лес, деревья в комьях снега. И очень-очень светло. Дяденька, мне холодно, говорит проводнику Димка, но тот идёт, не обращая на него никакого внимания. Наст хрустит, проламываясь. Кромка острая, того и гляди порежет пятки. Человек в тулупе, не оборачиваясь, машет рукавицей, приглашая следовать за ним дальше. Дяденька, а я скоро увижу папу? — спрашивает Димка, чувствуя, как немеют ноги. Скоро! — гудит проводник. Почти дошли. Он начинает кружить вокруг высокой, под небо, ёлки, и Димке приходится обходить её тоже. Дерево всё проворачивается, проворачивается, грозя задеть колючими лапами, но они никак не могут выйти на свои же следы. Какая-то бесконечная ёлка! Наконец человек останавливается и показывает под ёлку: вот твой папка.

А под ёлкой — холмик.

Папка! — кричит Димка и начинает разгребать снег. Родное лицо проступает из-под него, оно белое, восковое, ни кровинки, рот и нос в ледяной корке, а глаза — чёрные провалы.

Папка!

Димка гребёт дальше, освобождая отца от страшного снежного плена. Вот появляется воротник ватной куртки, вот плечи и грудь, вот прижатая к сердцу рука. Рука вдруг с хрустом дёргается и бьёт Димку по щеке.

— Дитмар!

— Пап, я Димка, — шепчет Димка.

— Дитмар!