Темза. Священная река

Это таинственное, двойственное место. Где кончается река и начинается море? Эстуарий – промежуточная область, где соленая и пресная вода смешиваются то в равной, то в неравной пропорции. Это район малоизвестный и редко посещаемый. Река здесь меняет свою природу, приближаясь к морю, которое всегда враждебно человеку. Часть эстуария, куда выбрасывают лондонские отходы, и поныне называют Черной Глубиной. Вода здесь коварна и опасна, волны достигают двухметровой высоты. Река становится глубже, темней. По словам Джозефа Конрада, “устья рек, впадающих в море, многое говорят смелому воображению”[98].

Эстуарий занимает примерно 250 квадратных миль и имеет протяженность 30 миль – от Грейвзенда до Нора, где Темза впадает в Северное море. В этой переходной точке ее ширина составляет 10 миль. Она подходит к морю тремя главными рукавами, один из которых – Черная Глубина, и двумя десятками малых протоков. Плавучие маяки, качающиеся на волнах, называются “Мышь”, “Язык” и “Корсетник”. Так проявляется поэзия реки. Мелям и банкам дают такие названия, как “Галька”, “Дрожащий песок”, “Заколдованное место”, “Печка”. “Опущенный песок” находится между Черной Глубиной и Курганной Глубиной. Но названия во многом обманчивы. “Песок” – это частью глина, частью черный вязкий ил.

Эстуарные болота около Темзы – пограничный район, это и не вода, и не суша. Они соединяют в себе две реальности и в этом смысле благословенны. Вот почему эстуарий Темзы всегда считали зачарованным, таинственным местом. Во время отлива мели и банки превращаются в острова, сулящие фальшивые гавани. Англосаксонская поэзия изображает эти места как некий кошмарный ландшафт. Низкие берега, пересеченные тропами, образуют скучный, плоский, однообразный пейзаж. Небо здесь обширней и словно бы ниже. Омытые приливами илистые низменные участки отражают меняющийся свет. Много столетий эта земля была по большей части необитаема и непригодна для обитания. И поэтому она до сих пор оказывает первобытное и угрожающее воздействие, причем близость к огромному городу усиливает впечатление угрюмого безлюдья.

На закате здесь возникает чувство тоскливой чужеродности. Чарльз Диккенс ощущал ее очень отчетливо, и в “Больших надеждах” мы читаем, что “плоская темная даль за оградой, вся изрезанная дамбами, плотинами и шлюзами, среди которых кое-где пасется скот, – это болота; что замыкающая их свинцовая полоска – река; далекое логово, где родится свирепый ветер, – море”[99]. Здесь прятался Мэгвич, здесь он тайком пробирался по лабиринту из досок, положенных на илистые берега и зыбучие пески. Все это – земля, отвоеванная у моря и потому имеющая двойственный статус. Некоторые ее части, как выше, так и ниже по течению, нередко называли дикими и негостеприимными. На чужаков здесь смотрели косо. Даже в начале XXI века, идя в одиночестве по берегу устья, человек может испытать великий страх – страх одиночества, покинутости, страх перед чужеродным началом, которое несет в себе река. Может быть, это страх перед первобытной Темзой.

До самого горизонта здесь тянутся плоские, заболоченные низины – одни просоленные, другие относительно пресные, используемые для выпаса скота. Кое-где, впрочем, сейчас начали выращивать злаки. Деревьев тут нет: болотистая почва не позволяет пустить корни глубоко. Более пустынный пейзаж и вообразить трудно. Однако постоянно меняющийся свет делает его по-своему красивым. Здесь растут кермек, девясил и волнистые травы солончаковых болот; ручейки и озерца окаймлены солончаковой астрой. Птиц тут бесчисленное множество: утки и цапли, гуси и кроншнепы, кулики, ржанки и травники, которым по нраву уединенная болотистая местность.