Тень

Пять годков каждое лето самолично снаряжался с работниками — Лазарем и Ленькой — на Кутай. Дорогу целую проторили, становище срубили. Ловлю рыбную откупил на Вишере и по Кутаю, чтоб с толку сбить. Да разве такое утаишь? Прознал все же народец про золото его; загомонили, зашушукались, перьями заскрипели! Сколь ревизоров-то перебывало? И из канцелярии, и из губернии, один даже из Санкт-Питербургу! Нюхали, лазали всюду, питербуржец-то сам пробы брал. Какой от них разор! Экие лапы загребущие! Одно слово — душонки сутяжные, чиновничьи.

А и без них лиха немало. Одни откупа рыбные, артели фальшивые во сколь обошлись? Да и от дел отошел совсем, торговлишку забросил. А приказчики разве сладят?

И душу християнскую безвинно загубил...

«Аз воздам!»

А коли б не загубил, отпустил бы тогда Тимоху с богом?! Глядишь, и объявилось бы золотишко. Ведь оно все время рядом. Все ему знать подавало — тут я! А не возьмешь. Где ни копни — всюду блестит, манит, во всякой лопате почти.

Да толку-то что? Блестеть блестит, да в руки нейдет. Скрылась Тимохина жила, в землю ушла, заклял ее, видно, каторжанец. Понапрасну кровь пролил...

«Аз воздам!»

Напротив окна на звоннице Иоанна Богослова брякнули в колокола. Стая ворон снялась с засиженного купола и, каркая, кругом облетела собор, расселась на могилах. Звонили к вечерне. Поликарп Филатьевич скользнул рассеянным взглядом по крыше церкви, звонному ярусу, фигурке оборвыша-мальчонки, сторожева внука, что упоенно и натужно рвал узловатую веревку, раскачивал колокол, налегая худеньким тельцем на ржавые перила.

Перекрестившись на узорчатый крест и бормоча, как молитву, «Аз воздам, аз воздам!», отошел к столу. Решение пришло давно. Он знал, что надо остановиться, пока еще не все хозяйство порушено, пока еще можно остановиться, есть еще, что остановить.

Жаль, что сын мал — двенадцатый год. Ни рассказать, ни показать... Все ж этим летом, когда пришла мысль остановиться, взял мальца с собой. Ничего не говорил и ничего особо не показывал, но видел — замечает, запоминает, может, удачливей будет. Достанет Тимохино золото, на нем крови нет. А коли не он, то его сын или внук, у кого доспеет ума. Но непременно Олин! Другим золота его не видать!

А самому, видно, заказано накрепко. Хорошо бы, конечно, самому рассказать, как подрастет. Да не знаешь, успеешь ли? Под богом ходим, да с таким-то грехом... Которую уже ночь приходит Тимоха. Ничего не говорит, встанет у двери, в углу, весь кровью залитый, и молчит, молчит. Да головой порой вот так кивает. И такой тут ужас — ни крикнуть, ни на помощь позвать...

Уж сколько молебнов отслужил, часовню на крови поставил, а он все ходит!

И все к нему идет. Ни к Леньке, ни к Лазарю поди не заглядывал, хотя не он же — они били. А он-то и не велел вовсе. Думал, правда, надеялся, когда вослед их посылал, себе в том признаться боялся, но ведь не велел! А и сами работнички волками глядеть стали, может, почуяли, что́ он решил схоронить, что не видать им никакого золота?

Дерзки, ох, дерзки... Привыкли в тайге-то на промысле потайном с хозяином накоротке. Хорошо хоть, что и там их таился, вроде и много знают, а толком-то ничего и не видели. Ни чертежу, ни золота. Вот сейчас с делом покончить, а потом и их убрать подале, чтоб не сыскал никто никогда... Окоротить!

Достав из шкапа книгу, что прадедом еще была заведена, писали в которую на чистых полях памяти достойное, перевернул тяжелую, медью желтой оправленную доску, перелистал верхние листы до последней записи и, выбрав перо, записал заранее придуманное:

«Ключ ко злату под камень спрятал,

Коль найти ума достанет, то и злато твое станет».

Легли строчки под словами о строительстве брандмауэра, которое начал как раз пять лет назад, перед тем как Тимошке проклятому объявиться. Потом уже не до строительства было. Но теперь ничего, даст бог — окончим. Завтра уж и каменщики придут, кирпич привезен, известь нажжена.

Поймет ли сын? Даст бог, поймет. И про камень, и про брандмауэр...

Подумав немного, снова окунул Поликарп Филатьевич изгрызенное растрепанное перо в бронзовую чернильницу и приписал ниже:

«Прости мя, господи, в грехе смертном».

И подписал:

«Поликарп Филатьев, сын Олин, лета 1848, августа одиннадцатого дни».

Последнее получилось внезапно, как бы даже само собой, и Поликарп Филатьевич подумал погодя, не зачеркнуть ли, не вымарать слова о грехе, но только махнул рукой и, подчиняясь тому же порыву, перелистнул всю книгу до нижней доски. Здесь, на последних, специально вшитых чистых листах, в синодике фамильном, где поименно перечислены были все Олины, умершие за двести почти лет, за именем матери своей, Манефы Карповны, приписал:

«Убиенный безвинно Тимофей, — замер на минуту и завершил: — Сычев. Сентября тринадцатого 1843 году».

Помолившись и спрятав Библию обратно, спустился в кассу.