Тень без имени

Однажды вечером меня вырвал из подобного сна стук касок о брусчатку Караншебеша. Снаружи кто-то прокричал, что враг начал переправляться через Дунай. Глас тревоги прозвучал за стенами моей канцелярии и заставил меня насторожиться. Я немедленно вскочил на ноги и начал разыскивать среди своих вещей деньги и документы, которые собирал для того, чтобы облегчить себе жизнь при бегстве. За этим занятием и застала меня появившаяся в канцелярии двуглавая тень, которая казалась извлеченной из чужих кошмаров, проникнув в мои. Я был готов ухватиться рукой за подсумок, но неожиданно открыл, что под этим пятном грязи и крови скрывался мой молодой семинарист. Теперь его лицо приобрело твердость и уверенность. Можно было бы сказать, что пребывание на вражеских боевых позициях заставило его повзрослеть и почти постареть. Ни говоря ни слова, он вошел в мою канцелярию с телом другого человека на спине и любовно опустил его на пол, со вздохом, будто освободился от тяжелой и никчемной ноши. Тогда мне почудилось, что в каком-то уголке своей души он наконец-то донес несомненный знак выживших. «Этот человек, — подумал я, — потерял душу, и теперь я позабочусь, чтобы ему никогда не удалось заиметь ее вновь». Тем временем семинарист распрямился и встал передо мной во весь рост.

— Мое имя — Тадеуш Дрейер, — сказал он, с грохотом опустив на мой стол звенящую копилку и выложив связку окровавленных паспортов, в чем я наконец усмотрел его смиренное подчинение законам позора, моим законам.

Помню, что у меня возникло желание обнять его, как если бы только мне было доверено поприветствовать его вступление в этот мир. Но он на несколько секунд замер над телом своего товарища, как будто бы ждал, когда душа последнего окончательно покинет помещение, с тем чтобы полностью и окончательно вступить в права пользования его именем. Снаружи казаки вражеской кавалерии шумели уже на мосту через Дунай, нагнетая вокруг нас потрескивающий воздух смерти и бегства, который уже сгущался над крышами Караншебеша. На мгновение, обманутый меланхолическим жестом вновь испеченного Тадеуша Дрейера, я побоялся, что его пламенная ложь была связана не с отречением и покорностью, а мотивирована чем-то другим, отличным от того, что я хотел в ней увидеть. Тем не менее я утешил себя мыслью, что, как бы то ни было, обман, только что совершенный юношей, должен был побратать нас навечно. После всего, что произошло, имя, которое он только что присвоил, вероятно, прошло не через одни руки и не принадлежало уже никому, а бродило в ночи времен, слившись с призрачной массой, которой я намеревался придать форму, хотя на это мне и пришлось бы потратить всю жизнь.

В декабре 1918 года Вена встретила нас спектаклем поражения. Казалось, что не только закончилась война, а целый свет прекратил свое существование за время нашего отсутствия. На фронте мы привыкли считать каждый день последним днем мира, поэтому возвращение домой поразило нас неясным ощущением, что мы впали в бред агонизирующего солдата. Каждое лицо, каждый объект двигался здесь как частичка амортизированного механизма, как если бы победители подарили нам игрушечный моторчик для того, чтобы привести в движение железный лом империи. Колонны Шенбрунна по-прежнему поддерживали огромный дворец, в коридорах которого царили шубы и униформы, лишенные тел их обладателей; штандарты служили только для того, чтобы удалять пыль с разграбленных этажерок. У стен дворца неспешно двигалась призрачная толпа, с горечью смотревшая на опустошенные парки, закрытые кафе или на собственное отражение в витринах магазина, где были выставлены обнаженные манекены и шляпы, которые уже никто никогда не будет носить. Время в городе тянулось столь бессмысленно, будто оно перестало существовать вообще.