Тень Эдгара По

— Вспомните-ка лучше аксиому, принятую в юриспруденции, — super subjectum materiam. Это значит: ни один субъект не несет ответственности за мнения других субъектов, сформированные на основании действий, приписанных этому субъекту. — Барон навис надо мной. — Не я эту кашу заварил, сударь; не я, а вы. Вы сами просили расследовать смерть По. Вы сами себе свет застите, хоть это вам понятно? Выше нос, братец Квентин! Благодаря вам я поверил в возможность собственного перерождения. Клеветники и завистники облили мое имя грязью, ибо тень моего гения была слишком велика и никак не сообразовывалась с их жалкими потугами; каждый мой проступок в их глазах становился смертным грехом — так они рассчитывали остановить, сокрушить меня. Кстати, с нашим дорогим Эдгаром По ситуация аналогичная.

— То есть вы дерзнули сравнивать себя с великим поэтом? — Мое возмущение не знало границ.

— В этом нет нужды — братец Эдгар все сделал за меня. Почему, как вы думаете, Дюпен — самый умный, самый прозорливый из его персонажей? Да потому, что Эдгар По видел в гениальном дешифровщике свою же дивную способность проницать скрытое даже от богов, не то что от людей. А кто всякий раз получает награду? Префект жандармерии, а не герой Дюпен; префекту достаются и деньги, и слава. Не так ли при жизни Эдгара По авторы, в подметки ему не годившиеся, становились победителями журнальных конкурсов, а сам По боролся с нуждой, боролся до конца, пока смерть не прекратила его страдания?

— Сударь, неужто вы и вправду полагаете себя достойным служить прототипом Дюпена?

— Вы сами так полагали, пока, на свою голову, не нашли это ископаемое, этого Дюпона; пока не прельстились его сомнительными способностями, которые он использует только в личных интересах. Да будет вам известно, ваш Дюпон — анархист. Вы столько времени вместе — неужели у вас ни разу не возникло подозрений… что он… быть может… — Барон нарочно растягивал слова. — Быть может, вам известно — есть еще одна причина, по которой я позволял вам шпионить за мной. Вот она: я хотел, братец Квентин, чтобы вы лично убедились — в Париже вы проворонили нечто. Я говорю о нашей первой встрече, когда вы предпочли мне Дюпона.

Я задался вопросом: известно ли Барону, как я ходил к нему в гостиницу? Не шпионил ли кто за мной в ту ночь? Например, шпионить мог свободный негр, что стоял под фонарем.

— Истинный прототип — Дюпон. Вы мизинца его не стоите, — отрезал я. Ни в коем случае не допустить интеллектуальной победы Барона, не дать ему заподозрить, как близок был я к разочарованию в Дюпоне — причем всего несколько дней назад! Впрочем, полагаю, Барон все или почти все прочел на моем лице.

— Что ж, — подытожил он с едва заметной улыбкой, — один только Эдгар По мог ответить, кто из нас истинный Дюпен; но Эдгар По мертв. Как же разрешить загадку, если правильность решения некому удостоверить? Я вот что думаю: истинный Дюпен — тот, кому удастся убедить в этом весь мир. Или тот, кому удастся пережить конкурентов.

22

Так я стал бояться Дюпона. Я беспрестанно мучился вопросом: вправду ли его таланты, выпущенные на волю, оборачиваются катастрофами, как в случае с мадемуазель Готье? Из головы не шел последний пассаж «Золотого жука», захватывающего рассказа о поиске сокровищ. Мне и раньше мнилось, что за описанием триумфа скрывается страшная разгадка, а именно: Легран, этакий мозговой центр маленькой группки, теперь, по окончании трудов, непременно умертвит и слугу, и друга. В висках эхом отзывались последние зловещие слова: «Два-три удара ломом тут же решили дело. А может, и целый десяток — кто скажет?»[21]

Вспомнился один из парижских вечеров. Мы с Огюстом Дюпоном прогуливались неподалеку от района, по словам мадам Фуше, опасного с наступлением темноты. «Жандармов, — говорила мадам Фуше, — не дозваться; да они часто в доле с дурными людьми». Так вот — я засмотрелся на витрину, на некий объект, производивший движения словно бы по собственной воле. То были бутафорские челюсти, представлявшие все стадии эволюции человеческого рта — от белоснежных молочных зубок до старческих гнилушек. Каждая челюсть вращалась вокруг своей оси, открывалась и захлопывалась не в унисон с остальными. «Что за хитроумный механизм?» — подумал я. А над всеми челюстями красовались две восковые головы — одна уныло демонстрировала беззубое, как бы сдувшееся лицо, вторая щеголяла полным комплектом сверкающих зубов, предположительно восстановленных тут же, в зубоврачебном кабинете.