Тень Эдгара По

Бабуля Кларк, в свою очередь, написала письмо ко мне, в котором клялась, что отстаивает честь моего покойного отца и затеяла судебный процесс исключительно из любви к заблудшему внучатому племяннику.

Я стал готовиться к самозащите. Работал как безумный, почти не выходил из библиотеки — совсем как Дюпон, бывало, просиживавший дни напролет в библиотечном кресле.

Нельзя было упускать ни одной мелочи. Процесс обещал напряжение всех моральных и физических сил. Требовалось не только парировать каждый пункт обвинения (бабуля Кларк уж наверняка в деталях и с уликами поведает суду, как я транжирил отцовское наследство и пятнал фамилию), но и перевести оправдания на язык судебных терминов, в которых я давно не упражнялся.

Тетя Блум упирала на небрежение семейным капиталом; это был грамотный ход. Почтенные балтиморцы не терпели неуважения к деньгам и наказывали таковое независимо от решения официального суда.

Я раздумывал, кого могу взять в свидетели; кто из друзей выступит в мою защиту. Вывод оказался неутешительным — многие старые приятели (нравом похожие на Питера) не стали бы давать показания в мою пользу. Газеты, еще недавно жировавшие на сенсационных новостях о моем аресте, побеге и оправдании, теперь ждали суда как продолжения занятной истории моих авантюр и стилем старались намекать: мол, не допустим преждевременного разочарования, авось этот Кларк окажется-таки виновен, да не в пустяках вроде убийства, а кое в чем посерьезнее.

Порой мне представлялось, что расставание с поруганной «Глен-Элизой» вернуло бы мир моей душе. Я больше не жил в родительском доме — я там только ел, спал, читал, перемещался по комнатам. «Бабуля Кларк права, — бормотал я, слоняясь по второму этажу, скрипя ступенями, — дом действительно превратился в замок праздности». И без конца задавался одним и тем же вопросом: «В какой земле я ныне нахожусь?» Дом, со всеми своими беспорядочными пристройками, эркерами и флигелями, был слишком тесен — здесь мог с комфортом жить только прежний Квентин Гобсон Кларк, но никак не нынешний.

Не знаю, почему я остановился возле этого портрета — раньше я не замечал его. Даже если описать его сейчас, читатель вряд ли поймет, что в нем такого необычного. На портрете в профиль изображен мужчина в старомодной треуголке — мой дед. Узнав о намерении отца жениться на иудейке Элизабет Идис, он долго бушевал, призывал на молодых все кары небесные, а потом взял да и лишил отца законного наследства. «Подумаешь, — не смутился отец (теперь он приблизился положением к семье невесты), — Идисы тоже начинали с нуля». Благодаря сдаче в аренду пакгаузов (отец предпочитал говорить «благодаря предприимчивости») удалось построить «Глен-Элизу», один из самых оригинальных особняков Балтимора.

Как завороженный, вглядывался я в дедовы черты и вдруг кое-что понял. Отец, всю жизнь открещивавшийся от первопроходчества, был самым настоящим первопроходцем — даром что не уставал противопоставлять Трудолюбие и Предприимчивость Таланту. Ибо вместе с матушкой он создал целый мир, а попробуйте-ка замахнуться на такое, не имея иного материала, кроме взаимной любви; будучи долготерпеливым, инертным и начисто лишенным искры Божьей! Отец прошел через все тернии, положенные гениальному человеку, — он предупреждал меня со знанием дела. С мыслью о терниях он не давал мне свернуть с проторенного пути; он не стыдился того, что свернул сам, просто, свернув и взойдя все-таки на вершину, победно обозрев покоренное пространство, он затем обнаружил на теле раны от шипов.

Гордый профиль непримиримого патриарха, так и не принявшего невестку, которая своей еврейской кровью запятнала безупречное фамильное древо, красовался, однако же, на самом почетном месте, в сердце «Глен-Элизы», сего оплота родительского счастья. Отец и матушка не спрятали портрет в дальней комнате, не бросили на чердаке, не сожгли. Почему? Раньше я этого не понимал, теперь же связь с домом родителей, ответственность за их счастливый мирок стала мне ясна, как никогда, и я вернулся за письменный стол, к работе.

Никто ко мне не приходил, но вот однажды вечером явился Питер.

— А что это у тебя даже дверь открыть некому? Где прислуга? — начал было он ворчливым тоном, но тут же нахмурился, досадуя на собственную несдержанность, и предпринял новый заход: — В «Глен-Элизе», как в былые времена, царит атмосфера безмятежности. Помнишь, мы играли в разбойников вот в этом самом холле? Кажется, никогда с тех пор я не был так счастлив.

— Да ладно, Питер! Какой из тебя разбойник!

— Квентин, я хочу тебе помочь.

— Это чем же?

К Питеру вернулся привычный покровительственный тон.

— Ты, Квентин, не годишься в адвокаты — слишком ты мягкотелый и внушаемый. Одному тебе не защититься. Что касается меня, возможно, мне на роду было написано работать в тандеме с тобой. За последние полгода я сменил двух деловых партнеров, что плохо сказалось на бизнесе. В любом случае тебе нужна помощь.

— Ты говоришь об иске моей двоюродной бабки?