Тень Эдгара По

— Ах, как я рад нашему знакомству, — молвил Клод Дюпен. — Я столько лет провел в Лондоне, где никто не умел выговорить мою фамилию. Вы же произносите ее как истинный француз!

— Послушайте, сударь, — объявил я, даром что был польщен — нечасто французы хвалили мое произношение, — не пытайтесь меня умаслить. Если вы желали говорить со мной, почему не выбрали какое-нибудь приличное место в Париже?

— Я был бы счастлив выпить по чашечке кофе с вами, мосье Кларк. Кстати, могу я называть вас Квентином? — Барон имел странную манеру вести диалог; она свидетельствовала об изрядной напористости.

— Нет!

— Спокойнее, прошу вас. Позвольте выразиться яснее, дражайший мой Квентин. Видите ли, существуют две разновидности друзей — друзья и враги. Что касается меня, в Париже я располагаю и теми и другими. Боюсь, представители одной разновидности были бы весьма рады видеть меня несколько убавившим в росте — ровно на одну голову. В свое время я страдал прискорбной опрометчивостью, вследствие которой пообещал выплатить изрядную сумму денег, между тем как тщательные математические вычисления дали бы мне понять, что этой суммы у меня быть не может. Да-да, дражайший Квентин, я был беден, как индюк Иова. К счастью, хоть я и попал в переплет, в Лондоне нашлась для меня протекция — притом столь сильная, что позволяет наведываться на родину. Впрочем, вы сами видите — я ограничен в выборе мест встречи, — добавил барон, широким жестом обводя ров и развалины. — А у вас, похоже, имеется состояние, братец Квентин? Как вы получили его? Трудились в поте лица? Или родились с серебряной ложкой во рту? Впрочем, какая разница?

И Дюпен извлек из кармана мои письма. Должен признаться, это было весьма неожиданно и не слишком приятно. Следует ли мне теперь описать его наружность и тем объяснить читателю, почему, несмотря на непростительное обращение со мной, за которое Барон нес прямую ответственность, я отвечал на его вопросы и вообще поддерживал разговор? Платье Барона отличалось изысканностью и явно дорого стоило. На нем был роскошный белый костюм, который сделал бы честь любому денди, и превосходно пошитые перчатки; в петлице красовался цветок, волосы и усы выдавали работу искусного цирюльника. В манишке посверкивали пуговицы с бриллиантами, крышка от часов также щеголяла драгоценными камнями. Имелись и два-три перстня; впрочем, к чести Барона, отмечу, что он не склонен был всплескивать руками или пошевеливать пальцами, дабы собеседник заметил его украшения. Заботе о блеске башмаков Барон отдавался с поистине сердечным трепетом — башмаки сияли как солнце. Было в Бароне что-то опереточное и в то же время располагающее — словом, он был как джентльмен с обложки.

Но главное — повадки Барона выдавали в нем любезнейшего, учтивейшего филантропа — под филантропом я разумею субъекта, который готов спасти от улицы женщину, а то и сразу двух, уведя их жить к себе домой. Хотя Барон похитил меня и велел доставить к заброшенным укреплениям, я ни за что не желал показаться грубым или невоспитанным. Я поинтересовался, как ему удалось найти меня в Париже.

— Среди тех, кого я в этом городе до сих пор отношу к категории друзей, есть и жандармы, фиксирующие каждого иностранца. В последнем письме вы сообщали, что намерены заняться поисками Огюста Дюпона, а я лишь предположил, что поиски будут иметь место в Париже. Бонжур подтвердила, что вы уже прибыли. — Барон улыбнулся прелестнице, которая теперь курила сигару; той самой прелестнице, которая в памятный вечер рискованной Дюпоновой игры проследила меня до кафе «Бельж».

— Почему у нее такое странное имя? — спросил я полушепотом, чтобы она не слышала. Признаюсь, даже в столь опасной ситуации меня мучило любопытство. Однако Барон проигнорировал мой вопрос.

Теперь я думаю, только ли тайна имени занимала меня, и прихожу к выводу, что не только. Девушка была удивительно хороша, особенно впечатляли ее маленький выразительный рот и глубокие глаза. Она не выказывала интереса ни ко мне в частности, ни ко всей сцене в целом — каковые обстоятельства ничуть не умаляли моего восхищения.

— Уверен, братец Квентин, сейчас самое время скрепить наш договор, — заявил Барон. Фраза вывела меня из транса. Барон развернул мои письма.

— Какой договор?

Барон скроил разочарованную мину и с упреком произнес:

— Как же, сударь! Тот самый договор, согласно которому мы с вами будем расследовать обстоятельства смерти Эдгара По!

Убежденность в голосе Барона почти заставила меня забыть, почему ни о каком договоре с ним не могло идти и речи.

— Здесь ошибка, сударь, — сказал я. — Боюсь, не вы были прототипом Дюпена из рассказов По, хотя в известный период времени я придерживался именно такого мнения. Теперь я нашел истинного прототипа. Это Огюст Дюпон. Вы ведь прочли мое последнее письмо?

— Что вы хотите этим сказать? Я полагал, разговоры с Дюпоном забавляют вас, и только. Или мосье Дюпон все же начал расследование прискорбных обстоятельств безвременной кончины дражайшего По и намерен идти до конца?