Тень евнуха

– Нет. Он был совсем заброшен. Наверное, цена на этот дом все время росла. Как на старые вина. – Микель не удержался и с ненавистью посмотрел на позорный фонтанчик. – Мне кажется, с этой потерей во мне родилась новая любовь.

– Не поняла.

– К дому. Такой уж я вечно неудовлетворенный человек.

Микель уже начинал понимать, что признак зрелости – это умение относиться ко всему с любовью. Прозрение делает нас скептиками, и оттого мы страдаем еще больше, особенно когда понимаем, что жизнь приводит к смерти. А влюбленность со временем приводит к одиночеству и тоске по этому безумному, абсурдному и бешеному чувству, так похожему на счастье.

– Я, наверное, все-таки выпью еще кофе, Микель.

4

Следующей осенью моей жизни понемногу все вошло в свою колею. Я провел сонное лето, посвятив время чтению и пытаясь забыть Терезу. Микель не спился, съездил один в Зальцбург послушать музыку, прочел полное собрание сочинений Стайнера, готовясь к октябрьскому интервью, и дал Жулии указания сделать первые шаги в направлении установления контактов с окружением Салмана Рушди[194]. По всей видимости, я уже начинал принимать себя таким, какой я есть. Я действительно ничего не знал о Терезе. Ее исчезновение из моей жизни было таким же полным, как ее прежнее постоянное присутствие. Скорее всего, она по-прежнему играла в трио с братьями Молинер, ездила на сольные гастроли и советовалась с Армандом даже о цвете чулок, которые следует надеть на концерт в Мадриде. Одно неловкое движение смогло разрушить то, что для меня было эпохой всеобъемлющего счастья. Это дало мне понять, что судьбу человека изменить невозможно. И я перестал говорить Болосу, с которым мы пару раз виделись, о своей любви, и он сделал вид, что знать ничего о ней не знает. А от Ровиры… даже и не знаю, мне с каждым днем становилось все труднее слушать, как он безудержно плачется мне в жилетку. Всем известно, что мужчине очень трудно начать плакать, но если уж он на это решился, то теряет всякую меру и глаза его превращаются в фонтан слез, а друзья его обязаны забыть просто обо всем, сидеть с ним рядом и слушать жалобы.

Последняя неделя сентября имеет для меня, одиноко чахнущего эстета, превратившего воспоминания в жизненно необходимый наркотик, особое значение, потому что в конце сентября отмечается День святого Микеля и День святого Маурисия – с разницей в полторы недели. Именно в ту неделю Микель и полетел в Лондон. Он должен был для интервью провести пару вечеров в Кембридже и решил, что если задержаться в Лондоне, то будет проще договориться с неуловимыми спутниками Рушди. Первые переговоры дали ему надежду на то, что ему удастся поговорить с человеком, за которым ведут охоту иранские мусульмане. От интервью со Стайнером у него осталось ощущение покоя. Мне было с ним спокойно, даже в те редкие моменты тишины, которыми прерывалась наша беседа. Стайнер много говорит, мало жестикулирует, возвращается к сказанному ранее, дополняя его, и постоянно выстраивает новые теории. Я почувствовал себя почти счастливым. Восторг интеллектуального характера более сдержан и выражается не столь явно, как влюбленность, но и не улетучивается с той же быстротой. После нашей встречи в Кембридже он обещал навестить меня в Лондоне через два дня (ему хотелось показать мне некоторые работы на тему еврейского вопроса, которых у него не было под рукой в Кембридже), и я заперся в гостинице, чтобы привести в порядок весь материал, пока еще свежий в моей памяти, и дежурить у телефона на тот случай, если обо мне вспомнят друзья Рушди. А позвонила Жулия (человек, взявший на себя миссию обеспечивать мою жизнь звонками) – подтвердить, что Дуран готов оплатить мне три-четыре дня, предназначенные для обреченные на провал поисков Рушди. «Спасибо, Жулия, там все нормально?» А она: «Да, все отлично, а у тебя?» А я: «Все отлично». – «Ладно, пока». – «Пока, до встречи».